– Да вы же восхищаетесь ею! – бросился я в атаку, желая напомнить Холмсу, что Ирен Адлер выступала его противницей.

– Восхищаюсь, Уотсон, – признал мой друг. – Но причиной моего восхищения являются отнюдь не только и не столько нежные чувства. Впрочем, я понимаю, что и вам, и вашим читателям куда больше пришлось бы по вкусу, будь мои чувства к ней исключительно амурного свойства. Видите ли в чем дело: я полагаю, что она бежала из Англии не потому, что у нее на хвосте был король Богемии, и не потому, что еще немного – и она оказалась бы у меня в ловушке. Я подозреваю, что существовали и другие причины, к которым имеет отношение загадочный мистер Годфри Нортон. – Холмс сощурился, и в его глазах полыхнул огонь. – Ирен не погибла, Уотсон, и я в этом нисколько не сомневаюсь. Готов поручиться собственной жизнью.

Я сидел молча, потрясенный тем, с каким жаром произнес эти слова мой друг. Из собственного опыта мне было известно: когда Холмс выражает уверенность подобным образом, он никогда не ошибается. Дело в том, что знаменитый сыщик обладал не только проницательным умом, но и, несмотря на собственную бесстрастность и неподверженность эмоциям, невероятными познаниями в области людской природы.

– Знаете, Холмс, – наконец промолвил я, – нам доводилось расследовать немало дел, в которых ключевую роль играли человеческие чувства. Думаю, вы помните, как страсть не раз доводила до ссор, преступлений, позора и смерти. К чему вам лишняя головная боль?

– Вы правы. Достаточно часто события, которые становятся побудительным мотивом и толкают человека к совершению преступления, уходят корнями в глубокое прошлое. Я говорю о всякого рода семейных тайнах, о жажде мести, пестуемой из поколения в поколение. В любом случае, в тех делах, которые мне порой приходится расследовать, именно события минувших лет определяют, кто станет преступником, а кто жертвой. Как раз эта особенность и вносит в происходящее оттенок мелодраматичности. Что же до моей роли в этом спектакле – здесь я драматург. Именно я поднимаю занавес, восстанавливаю логическую последовательность событий, которые, подобно звеньям, образуют единую цепь. И я бы многое отдал, чтобы узнать, каким образом сложился характер Ирен Адлер. Какие факторы и в какую очередь оказали на нее влияние, сделав ее такой, какова она есть? Объясните мне, как появляются на свет такие женщины, как она, и я стану проявлять к противоположному полу больше интереса!

Я снова скользнул взглядом к фотографии, и, надо сказать, на этот раз меня восхитила не стать, не прекрасные черты лица запечатленной на ней женщины, а нечто иное, неосязаемое, неуловимое.

– Что же касается дела, в котором была замешана Ирен Адлер, я сожалею об одном… – с ленцой в голосе заметил Холмс.

Я затаил дыхание. Неужели настал момент, когда произойдет немыслимое и «та самая женщина» наконец одержит окончательную победу над великим сыщиком?

Холмс вздохнул, и на его лице появилось выражение мечтательной сосредоточенности, которое я замечал у друга лишь в концертном зале. Там, когда великий сыщик наслаждался звучанием симфонического оркестра или же сольной партией какого-нибудь отдельного инструмента, мне открывалась чудесная картина того, как гармония музыки находит тропку к его чувствам.

– …Я сожалею, что никогда не слышал, как она поет, – задумчиво закончил Холмс печальным голосом.

Я разочарованно вздохнул. Тем временем великий сыщик повернулся к женщине на фотографии и поднял бокал, обращаясь к ней:

– Доброй вам ночи, мисс Ирен Адлер. – И он загадочно улыбнулся: – Доброй вам ночи, где бы вы сейчас ни находились.

Когда опускается тьма, сквозь туман начинают мерцать горящие газовые фонари, а булыжники мостовой блестят, словно начищенные сапоги, отчего Лондон становится похож на сказочный город из «Тысячи и одной ночи». С рассветом волшебство рассеивается, и город вновь возвращается к обыденности – по улицам грохочут экипажи, а люди спешат куда-то по делам.

Однако этот обыденный, дневной Лондон мог показаться куда более страшным и пугающим, чем его ночная ипостась. По крайней мере, так представлялось мне – молодой девушке, перебравшейся сюда весной 1881 года. Я бродила по улицам среди толп незнакомых мне людей, держа в руках саквояж со своим нехитрым скарбом, и поражалась, как же меня сюда занесло. Я была одна-одинешенька, без друзей, и впервые за всю свою двадцатичетырехлетнюю жизнь голодна. Идти мне тоже было некуда.

История моей недолгой жизни банальна и прозаична. Родилась я в Шропшире в семье приходского священника. Других детей в семье не было. Когда мама умерла, мы с отцом остались одни. Жила я в достатке, но мне не хватало человеческого тепла. Потом умер и отец, но родственников, готовых взять меня под свою опеку, не обнаружилось.

Понятное дело, о замужестве не шло и речи. Девушка, страдающая легкой близорукостью и не имеющая ни гроша за душой, могла и не мечтать о приличной партии. Я не знала мужского внимания и сама не проявляла ровным счетом никакого интереса к особам противоположного пола – если не брать в расчет нашего викария, отличавшегося выдающимся голосом и не менее выдающейся лопоухостью. Сильная половина человечества меня игнорировала, и я ей отвечала взаимностью. Впрочем, время от времени я вспоминала викария, которого, кстати сказать, звали Джаспер Хиггенботтом. После очередного приступа чахотки он решил заняться миссионерской деятельностью в одной из теплых стран, куда и отчалил от английских берегов. Быть может, он жив и сейчас и до сих пор спасает души язычников, распевая гимны?

Что до меня, то вскоре местные прихожане решили, что в моем лице найдут достойную и начитанную воспитательницу для своих детей. Так я стала гувернанткой.

Именно эта работа неизбежно привела меня в Лондон, который как магнит притягивал всех провинциалов. Семья, что наняла меня гувернанткой, перебралась в столицу, этот гигантский мегаполис, сердце огромной Британской империи – державы, в границах которой никогда не заходит солнце.

Потом я поступила на службу в семейство полковника Кодвелла Тёрнпенни, проживавшего на площади Беркли-сквер. Там я занималась воспитанием трех его дочерей, отличавшихся изысканными манерами, а также иногда присматривала за пекинесом, чьи манеры, мягко говоря, изысканными назвать было никак нельзя. Мне жилось вольготно, хорошо и спокойно. О завтрашнем дне я не беспокоилась. Да и с чего бы? Но тут произошел случай, достойный дамского романа и заставивший меня иначе взглянуть на свою жизнь.

Дядя моих подопечных, брат их матери, по имени мистер Эмерсон Стенхоуп был обходительным веселым молодым джентльменом двадцати четырех лет от роду. Наше знакомство с ним состоялось, когда мы с девочками играли в жмурки после скучнейшего урока геометрии. Сестры, хихикая, завязали мне глаза, закрутили, а потом отпустили. Я принялась бродить по классной комнате, пытаясь их поймать, но все мои усилия не увенчались успехом. Неожиданно я во что-то уперлась. Снять повязку по правилам игры я не могла, поэтому принялась ощупывать препятствие, с удивлением обнаружив вместо хлопкового передника какой-нибудь из своих воспитанниц шерстяной сюртук. Я застыла в удивлении, но, услышав хихиканье моих подопечных, решила пока не сдаваться. Мои пальцы скользнули вверх, к отороченным атласом отворотам и пушистым бакенбардам. Я не рискнула продолжать ощупывать незнакомца дальше, особенно учитывая тот факт, что я понятия не имела, кто именно стоял передо мной. Потом я обратила внимание на то, что девочки хохочут в голос, что они редко позволяли себе в присутствии взрослых, за исключением меня и…