Должно быть, все-таки прорвало канализацию, — говорила оптимистичная часть рассудка Пейтела, упорно игнорируя то обстоятельство; что он каким-то образом неожиданно оказался стоящим на улице, а не на платформе метро.

Пейтел медленно двинулся вперед, стараясь не увязнуть в грязи. Это ему не удалось — мерзкая жижа залилась сверху в его кроссовки.

Их же придется теперь выбросить, а куплены они всего три недели назад. Как, черт побери, я объясню это маме? — подумал Пейтел. Хлюпая и скользя, он вышел на угол Куперс-Роу и Тауэр-Хилл и посмотрел направо, в направлении станции метро «Монумент».

Станции метро на месте не оказалось. По обе стороны улицы, там, где должны были бы выситься многоэтажные здания, лепились друг к другу старые трех-четырехэтажные дома. Уличного движения тоже не было, вернее, вместо машин и по Байуорд-стрит, и по Тауэр-Хилл ехали экипажи — экипажи, запряженные лошадьми! Копыта коней глухо стучали и чавкали. Пейтел покачнулся и автоматически переложил пакет из правой руки в левую. Сделав еще шаг вперед, он отвернулся от экипажей — нечего на них смотреть, это же бессмыслица! — и взглянул на Тауэр.

Тот по крайней мере оказался на месте: огромный квадрат внешних стен, повторяющий контур холма, ничуть не изменился, угловые башенки, как всегда, уходили ввысь, флюгера на них вертелись и скрипели под порывами ветра с реки, — того самого ветра, который обрушивал на Пейтела волны миазмов и бросал капли дождя, холодного и нудного, ему в лицо. Ветер трепал волосы Пейтела и норовил забраться под куртку. Немногие деревья, росшие на несуществующем тротуаре, раскачивались и стучали голыми ветвями. Голыми. Это было неправильно — стоял еще только сентябрь. И другие предметы раскачивались тоже…

Отвлеченный от своих мыслей замеченным движением, Пейтел посмотрел вдоль Лоуэр-Темз-стрит туда, где река делала поворот.

Лес, — подумал он, но тут же отверг эту мысль как чистый идиотизм. Никакие деревья не могли бы быть такими прямыми, лишенными ветвей, кроме двух или четырех перпендикулярных стволу и расположенных у самой вершины… да и не могли бы деревья расти так близко друг к другу. И не могли бы деревья так одновременно наклоняться под порывами ветра — целиком, начиная от корня. Не деревья, а мачты — мачты пятидесяти, семидесяти, ста кораблей, стоящих на якоре вдоль причала. Вода и ветер упорно пытались сдвинуть корабли с места, и контуры голых мачт, ясно вырисовывающиеся на утреннем небе, качались, качались чуть вразнобой под аккомпанемент тихого скрипа, который Пейтел слышал даже на таком расстоянии — причал находился примерно в четверти мили от того места, где он стоял. Оттуда же доносились и человеческие голоса — люди, занятые погрузкой и разгрузкой, перекрикивались между собой. Слов Пейтел разобрать не мог — их заглушал ветер, заставляющий стонать мачты кораблей.

Стон проник внутрь Пейтела, начал звучать все выше и выше, заставил его задрожать и пошатнуться. Ручки пакета выскользнули из пальцев Пейтела, но он этого не заметил.

Прямо перед Пейтелом появился вышедший из-за угла человек, взглянул на него и открыл рот, чтобы что-то сказать…

Пейтел подпрыгнул на месте, собираясь убежать, но расстроенные чувства сыграли с ним скверную шутку — вместо этого он кинулся к незнакомцу. Странно одетый человек в панике попятился, споткнулся и упал, потом с неразборчивым криком выбрался из грязной лужи и обратился в бегство. Пейтел тоже побежал — на этот раз не перепутав направления. Он бежал той же дорогой, что пришел, разбрызгивая в стороны грязь, бежал молча, несмотря на то что в голове у него раздавался странный визг, бежал от безумия к свету и — сам не зная, как ему это удалось, — оказался под голыми лампами, освещающими белый кафель станции метро. Там он рухнул на пол, все еще не проронив ни звука, хотя звон и вопли в его уме продолжались, красочно выражая те чувства, которых не могли выразить разрывающиеся на части легкие.

Позже эти вопли иногда вырывались на свободу: в середине ночи или в серый час рассвета, когда сны особенно правдоподобны, заставляя родителей Пейтела испуганно вскакивать, а его самого замирать в кровати, обливаясь потом и дрожа, не в силах вымолвить ни слова. После нескольких лет посещений психотерапевта, который так и не сумел обнаружить причину болезненных явлений, — воспоминания о случившемся были немедленно и полностью похоронены в подсознании, — и несколько чрезмерного приема транквилизаторов ночные вопли прекратились. И все же когда через много лет Пейтел с женой и детьми переехал жить в деревню, он всегда испытывал странное беспокойство, оказавшись зимой в сумерки в лесу. Голые ветви деревьев в сумраке наступающей ночи, качающиеся под ветром, будили какое-то глубоко запрятанное воспоминание, и Пейтел в течение нескольких часов только молча дрожал. Ни Саше, ни родителям, да и вообще никому не мог Пейтел объяснить, что случилось с его экземпляром «Научной энциклопедии Ван Ностранда». Родные и друзья Пейтела решили, что на него напали и ограбили, а может быть, и подвергли насилию, поэтому с ним случившееся старались не обсуждать. Они были не так уж далеки от истины, хотя что касается характера насилия, то тут они не могли бы ошибаться сильнее.

Пейтел бежал без оглядки и поэтому не заметил троих мужчин, которые, разговаривая между собой, шли по Купере-Роу. Они остановились и с любопытством посмотрели на лежащий в грязи пакет с книгой, потом подняли его. Один из мужчин достал платок и стер грязь со странного материала, из которого был сделан пакет. Второй медленно и осторожно отогнул тонкую белую пленку и вынул большой тяжелый том. Третий взял у него книгу и стал перелистывать, удивляясь качеству бумаги, четкому шрифту, прочному переплету. Потом троица прошла к углу Грейт-Тауэр-стрит, где освещение было лучше, и остановилась там. В этот момент солнечный луч внезапно прорвал сумрак, окутывавший город, как зимой, хотя был еще только конец лета. Один из нашедших книгу мужчин изумленно поднял глаза — солнце редко теперь проглядывало сквозь тучи. Двое других воспользовались коротким светлым периодом, чтобы прочесть несколько слов из книги, и пришли в немалое возбуждение.

Переговариваясь между собой, трое мужчин поспешили прочь, унося с собой книгу и гадая, является ли она результатом изощренного мошенничества или им в руки свалилось чудо. Над ними тучи снова сомкнулись, и мгла, похожая на тьму слишком рано наступившей ночи, опустилась на устье Темзы, и в этой мгле уши тех, кто мог слышать, различили бы отзвук далекого издевательского смеха.

В пять часов дня по будням верхний уровень Грэндсент-рала — центрального вокзала Нью-Йорка — выглядит так же, как и в любое другое время: серые полосы длинных бетонных платформ уходят в сухую, пахнущую железом тьму, прорезаемую безжалостным светом длинных рядов люминесцентных ламп. Особенно много разглядеть вам не удастся: этому помешают тринадцать составов Северной линии, которым по расписанию положено в это время стоять у платформ, и толпы пассажиров, выплескивающиеся из дверей главного зала. Голоса тысяч людей сливаются в непрерывный неразборчивый рокот, сквозь который отчаянно пытается пробиться усиленный динамиками голос: «Объявляется посадка на поезд номер 953, отправляющийся в пять ноль две. Остановки: Сто Двадцать Пятая улица, Скарсдейл, Хартсдейл, Уайт-Плейнс, Норт-Уайт-Плейнс, Валхалла, Хауторн, Плезанвиль, Чаппакуа…» И над всем этим, без усилий перекрывая любой звук, разносится тяжелый бас башенных часов, рождая эхо под синим потолком с изображенными на нем в зеркальном отражении знаками зодиака, раскинувшимся в двухстах футах над плитами пола.