Отец разлил половником по мискам приготовленный им жидкий пшенный суп. Отца я очень любила. У него было узкое, как у бабушки, лицо и мягкие руки с длинными пальцами, а во взгляде темных глаз чувствовалось тепло. Отец почти всегда ходил босиком, так что ступни у него задубели. Он низко натягивал на уши любимую шапку из собачьей шерсти и носил несколько слоев одежды — так меньше бросалось в глаза, что он отказывает себе в лишнем куске, только бы дети как следует наелись.

Мать наконец уселась рядом с нами на пол и, чтобы не терять ни секунды, за едой стала кормить грудью моего самого младшего брата — ему недавно исполнился месяц. Доев суп и докормив малыша, она протянула сына отцу. Как и остальные мужья хэнё, отец весь день сидел под большим деревом на главной площади деревни Хадо. Там мужчины вместе присматривали за младенцами и малышами. Матушка же, убедившись, что ребенок на руках у отца сыт и доволен, сделала мне знак поспешить. От напряжения меня начала бить дрожь. Мне так хотелось сегодня хорошо себя показать!

Когда мы с матерью и бабушкой вышли из дома, небо едва начало розоветь. Но уже стало светлее, и я увидела, как изо рта у меня вырываются облачка пара, а потом тают в холодном воздухе. Бабушка шла медленно, а вот у матери в каждом шаге, в каждом жесте чувствовались сила и сноровка. Корзину она повесила за спину и мне тоже помогла надеть мою и закрепить лямки. Я иду на работу, чтобы помочь прокормить семью! Теперь я тоже одна из ныряльщиц, веками работавших в море возле нашего острова. Я вдруг ощутила себя совсем взрослой.

Третью корзину матушка понесла в руках. Мы вышли через просвет в каменной стене, защищающей наш маленький участок земли от неутомимого ветра и любопытных глаз, и зашагали по олле — одной из тысяч огороженных каменными стенами троп, которые исчертили весь остров и проходили как между домами, так и за пределами деревень. Мы все время были настороже: следили, не появятся ли японские солдаты. Корея уже двадцать восемь лет находилась под властью Японии. Мы ненавидели японцев, а они нас. Японцы были жестокими. Они крали еду. Дальше вглубь от побережья они еще и скот угоняли. Вечно все отбирали у нас. Японцы убили родителей бабушки, и она их называла чокпари — демонами с раздвоенным копытом. Мать постоянно твердила: если я вдруг буду одна и увижу японских колонистов — неважно, солдат или гражданских, — нужно убегать и прятаться, потому что они погубили много девушек с Чеджудо.

Мы свернули за угол и вышли на длинный прямой участок пути. Вдали уже возбужденно приплясывала на одном месте, пытаясь согреться, моя подруга Ми Чжа. У нее была безупречная кожа, и щеки сияли в лучах утреннего солнца. Наш район Хадо назывался Гул Дон, а Ми Чжа жила в другом районе, Сут Дон, так что мы всегда встречались на этом месте. Мы еще не подошли, а Ми Чжа уже глубоко поклонилась моей матери в знак благодарности и почтения. Матушка в ответ склонилась от пояса ровно настолько, чтобы показать, что заметила почтительное приветствие Ми Чжа. Потом она молча закрепила третью корзину на спине моей подруги.

— Вы, девочки, вместе учились плавать, — сказала мать, — вместе наблюдали за работой старших и осваивали мастерство. Ты, Ми Чжа, училась особенно усердно.

Меня ничуть не задело, что матушка особо похвалила Ми Чжа. Та заслужила признание.

— Не знаю, как вас отблагодарить, — произнесла Ми Чжа нежным, как лепесток цветка, голосом. — Вы мне как мать, и я вечно буду это помнить.

— А ты мне как еще одна дочь, — отозвалась матушка. — Сегодня покровительство Хальман Самсын в отношении вас закончится. Эта богиня отвечает за беременность, деторождение и воспитание ребенка до пятнадцати лет, так что теперь ее обязанности выполнены. У многих девочек есть подруги, но вы ближе, чем подруги. Вы как сестры, и я рассчитываю, что сегодня и в будущем вы будете заботиться друг о друге так, будто вас связывают узы крови.

Эти слова прозвучали одновременно благословением и предупреждением.

Ми Чжа первой заговорила о том, что ее тревожило.

— Я знаю, что нужно проглотить водяное дыхание, прежде чем уходить под воду. Набрать как можно больше воздуха. Но вдруг я не пойму, когда пора всплывать? Вдруг не смогу выпустить правильный сумбисори?

Глотать водяное дыхание — это такой процесс, с помощью которого хэнё набирают в легкие достаточно воздуха, чтобы погрузиться под воду. А сумбисори — особый звук вроде свиста или дельфиньего клича, который хэнё издают, всплывая на поверхность. Так они выпускают воздух из легких, а потом, уже на поверхности, делают глубокий вдох.

— Втянуть воздух нетрудно, — сказала моя мать. — Ты каждый день это делаешь, когда ходишь по земле.

— А вдруг там, на глубине, мне не хватит воздуха? — спросила Ми Чжа.

— Вдох, выдох. Все новенькие хэнё об этом волнуются, — отозвалась бабушка, прежде чем успела ответить мать. Бабушка временами была резковата с Ми Чжа.

— Тело само поймет, что ему делать, — успокоила Ми Чжа матушка. — А если не поймет, я буду рядом. Я отвечаю за то, чтобы каждая хэнё живой вернулась на берег. Я прислушиваюсь к сумбисори всех женщин в нашем кооперативе. Вместе эти звуки создают песню воздуха и ветра на Чеджудо. Наши сумбисори — это глубинный зов мира. Он связывает нас с будущим и с прошлым. Сумбисори позволяет девочкам, таким как вы, служить родителям, а потом и своим детям.

Эти слова меня успокоили, но тут я заметила, что Ми Чжа выжидающе поглядывает на меня. Вчера мы с ней договорились рассказать моей матери о том, что нас беспокоит. Ми Чжа про свою тревогу сказала, а вот я все не решалась. В море было много всяких смертельных опасностей, и меня это пугало. Но, хотя матушка и уверяла, что Ми Чжа ей как дочь, — и я была ей благодарна за любовь к моей подруге, — я-то действительно была ее дочерью, и мне не хотелось выглядеть хуже Ми Чжа.

Тут мать зашагала дальше, так что мне не пришлось ничего говорить. Мы с Ми Чжа двинулись следом, а за нами бабушка. По сторонам тянулись крытые соломой каменные дома. На главной площади не было никого, кроме женщин, — их тянули к морю соленый запах и шелест волн. Перед самым берегом мы остановились у зарослей дикого чернобыльника, нарвали немного листьев и сунули их к себе в корзины. Потом мы еще раз свернули и вышли на берег. Перевалив через острые скалистые выступы, мы добрались до бультока — места для огня. Это было круглое строение без крыши, сложенное из вулканических камней. Двери в нем тоже не было: изогнутые стены сходились с перехлестом, чтобы снаружи нельзя было заглянуть внутрь. Еще одно похожее сооружение стояло на мелководье — там люди мылись и стирали одежду. А у самого берега, где вода доходила всего лишь до колена, один участок был огорожен камнями. Туда с приливом заплывали анчоусы. С отливом рыбешки застревали в ловушке, а потом мы сетями собирали их.

Бультоков у нас в Хадо было семь — по одному на каждый районный кооператив. В нашем кооперативе насчитывалось тридцать женщин. Наверное, логично было бы направить выход из бультока к морю — хэнё же весь день ходят туда-сюда, — но на самом деле он был с другой стороны. Это давало дополнительную защиту от ветра, который все время дул с воды. Сквозь шум волн мы слышали из бультока женские голоса — хэнё смеялись, поддразнивали друг друга и громко обменивались привычными шутками. Когда мы вошли, все женщины, уже сидевшие внутри, обернулись посмотреть, кто пришел. Все они были в стеганых куртках и штанах.