— Ну, как, Степа, жизнь? — любуясь ладно сбитой фигурой своего старшего рабочего, спросил он.

— Дозвольте сесть. — И, не дожидаясь ответа, Степан ловко вскочил на козлы и свесил ноги в лаковых сапогах, повернувший, к Змиеву. — Прикажите уволить Иванова, неодобрительно о вас отзывается, людей на бунт подымает.

— Это наших рабочих-то! — Змиев засмеялся. — Да им революция и спьяну не снится, это же холуи стражников и городовых. А за Ивановым следи — рабочий-металлист. Увольнять не стоит, такого механика ни за какие рубли сейчас не сыщешь. Поживет с нашим народом, растворится в нем и сам люмпеном станет. Пристрастится к водке, а за рюмкой о политике думать некогда…

— Ой, много беды может наделать такой бывалый человек. Через огонь, и воду, и медные трубы прошел, — осипшим голосом ответил Степан, и показная ласковость исчезла из его глаз, уступив место черной злобе. — Бунтарство в нем живет, как в булыжнике искра. Ударь его — полетят искры; а случись поблизости солома — не миновать пожару.

За поселком на шоссе сутулился приземистый закопченный завод. Над дубовыми резными воротами жестяная вывеска, будто икона:

«УТИЛИЗАЦИОННЫЙ ЗАВОД К. Г. ЗМИЕВА»

Стоит завод в стороне, на взгорье. За несколько верст к северу, охваченный пылающими на солнце языками черепичных крыш, горит, не сгорая, большой город, день и ночь дымит трубами Паровозного завода. За забором завода простерлась пустая, утомительно бесконечная степь. Медная, глинистая земля словно окислена зеленью трав. Мимо городских окраин, мимо боен и свалок чешуйчатой змеей сползает шоссе, прозванное Золотым шляхом. Здесь и названия все какие-то иронические: Золотой переулок, Золотой тупик, Золотой въезд. Дни и ночи дребезжат на шляху ветхие бочки ассенизаторов, тянутся унылыми караванами, и кажется — нет им ни начала, ни конца.

Невдалеке собралась беспорядочная толпа. Змиев не сразу заметил бочку и распряженных лошадей, пощипывающих запыленную придорожную траву.

— Почему они там собрались? — спросил Змиев Степана.

— Так, баловство одно… Да ты погоняй! — прикрикнул Степан на обернувшегося кучера. — Барину спешить надо.

— Ну-ка, подъедем.

Змиев расправил затекшие от долгого сидения плечи и встал на подножку, готовясь спрыгнуть на землю. Кучер осторожно подъехал к толпе.

— Что здесь за ярмарка?

В толпе Змиева узнали и молча неприязненно расступились. Он увидел грязный брезент и выступающую из-под него лужу густых нечистот. Внезапно вынырнувший из толпы городовой с готовностью поднял край брезента. Змиев увидел распластанный в луже труп ассенизатора, жалостливо перевернутый лицом к небу. Голова его была пробита, а лицо изуродовано страшным косым ударом.

— Выливают, сволочи, перед самыми домами — вот их и бьют, учат благородному обхождению, — выдвинувшись вперед и скрестив на животе короткие пальцы, пробубнил качановский лавочник Светличный — толстый, неопределенного возраста мужчина. Он явно старался привлечь к себе внимание богача.

Змиев брезгливо отвернулся. Садясь в фаэтон, насупил брови. Косая рана, раскроившая лицо ассенизатора, остро напомнила о сыне, который наперекор воле отца из глупой фанаберии бросил университет и ушел на фронт. Змиев с внезапно вспыхнувшей злобой посмотрел на Степана и вдруг резко, хозяйским тоном спросил:

— Вот ты холуем при мне состоишь. А почему не в армии? Неужели для тебя не нашлось там места?

Степан покраснел.

— Отец мой, как изволите знать, промотал весь свой достаток. Я наг и бос. Дешево досталось вам мое усердие. Эх, мне бы отцову землю, а не долги! — Степан глубоко вздохнул, скрипнул зубами.

— Жаден ты, Степка, а труслив. Ведь боишься, как бы я тебя не вытолкал с завода в три шеи.

— Нам бояться нечего, это вам надо бояться! — с неожиданной грубостью выкрикнул Степан. — Вам надо бояться, в народе-то неспокойно, озверел народ, пятым годом пахнет! — Он гневно скосил сверкнувшие белки глаз с красными разветвленными жилками.

— А ты порох, дружок, чистый порох, — с внезапным добродушием сказал Змиев, отваливаясь на кожаные подушки.

— Трус я… Трусы, они дольше героев живут, — продолжал Степан, остывая. — А крестик за войну мне ни к чему. Опасное это дело. Пойдешь за серебряным крестиком, а получишь деревянный. Так уж лучше пересидеть войну в закутке.

Змиев любил подразнить Степана и прощал ему его дерзости, хотя и знал, что в раздражении Степан опасен. Это напоминало ему деревенские игрища в ночь на Ивана Купала, когда прыгаешь через яркие костры с риском подпалить праздничные штаны на виду любопытных, насмешливых баб. Степан был мещанин, но упорно, вот уже несколько лет, выдавал себя за промотавшегося дворянчика. Многие верили в это, а Змиев не разубеждал, потешаясь над людской легковерностью. Степан был силен, пудовой гирей крестился. И Степан был нужен ему на заводе, как свирепая цепная собака.

День выдался солнечный, яркий. Расправив крылья, в высоком небе висел коршун. Змиев долго следил за его недвижным мерцающим полетом и вскрикнул, когда коршун камнем оборвался вниз, настиг какую-то птаху, сшиб ее и вновь величественно, почти не работая крыльями, набрал высоту.

— Купецкая птица, не благородных кровей, а смелая, как орел, — проследив за взглядом хозяина и стараясь попасть в тон его настроению, проговорил Степан.

— Да, с характером птица.

Фаэтон поднялся на гору. Впереди показался завод с толстой, короткой трубой. Навстречу поплыл душный чад мертвечины. Змиев отвернулся. С высоты перед ним открылась ярмарочная пестрота города, который он видел редко, приезжая сюда из Петрограда каждую осень на два, на три дня. Он любовался текущим вниз, извилистым, как река, шоссе, песчаной насыпью железнодорожного пути, кирпичным островом боенских зданий и цветной мозаикой картинных городских построек. Взгляд его любовно останавливался на куполах церквей, скользил по синему забору пригородного леса и, наконец, застыл на ослепительно белых, окрашенных мелом тюремных стенах на Холодной горе.

Когда фаэтон остановился у ворот завода, Змиева вышли встречать. Он легко спрыгнул на землю, поклонился и, никому не подав руки, вошел в настежь распахнутые ворота. Во дворе двое бойких мальчишек лет по одиннадцати отгоняли кнутьями тощих лошадей, которые, как бы не чувствуя ударов, вытянув крутые шеи, продолжали скусывать бледные побеги диких маслин.

— Чьи это? — спросил хозяин.

— Меньшой — Лукашка, сынишка механика, а второй — качановский, — услужливо ответил ветеринарный фельдшер Аксенов, поправляя дешевые очки на близоруких, косящих глазах.

— Лука, а ну, марш домой, нечего зря под ногами вертеться! — громко сказали сзади.

Змиев обернулся и встретился с твердым взглядом заводского механика Иванова, о котором ему только что нашептывал Степан. У Иванова были характерная бритая голова и крупные выразительные черты лица.

— Не гони, пусть привыкает к хозяину… Что ж, учится он у тебя? — спросил механика Змиев. Ловкая фигурка мальчика, мелькнувшая в голых прутьях смородины, как в