Прошелестев богатым парчовым платьем, Юлия присела на краешек стульчика, обитого красным бархатом, и монах, который встал со своего места и, поклонившись, приветствовал по-гречески княгиню, подал ей законченные листы летописи.

Юлия пробежала по листам внимательным взглядом;. На последних словах ее взгляд споткнулся, и ее глаза подернулись легким туманом.

— Но стоит ли об этом писать? — спросила Юлия, слегка осевшей тонкой флейтой. — Нужна ли людям эта подлость?

Монах уронил на пол тулуп и с неуступчивой гордостью промолвил в ответ:

— Мною написана истинная правда.

— Правда? — переспросила с сомнением Юлия. — Но что есть правда? Люди грешны, а потому у каждого своя правда.

— Правда одна, — с угрюмым превосходством в голосе проговорил монах.

Юлия легко тряхнула головой:

— Люди слышат и видят только то, что хотят слышать и видеть.

Она встала, подошла к окну и посмотрела в маленькое круглое стекло, через которое виднелась высокая стена из толстых бревен, а за ней город.

— Правда одна, — вновь повторил монах и добавил: — Мы пишем для князей и бояр, которые и так знают правду. Смердам моя летопись не нужна.

Юлия отвернулась от окна. Ее лицо, спрятавшись в тени, потемнело. «Гордец!» — подумала она.

Монах с трудом различил на ее губах ироничную улыбку.

Немного погодя, Юлия проговорила:

— Иоакин, ты ошибаешься. Люди и их обычаи не вечны. Из ныне живущих никто не будет читать твои летописи. Но летописи пишутся для далеких потомков.

Монах упрямо сжал губы, отчего рот превратился в незаметную щель. Он строго возразил:

— Я помню это, потому и пишу правду. По этой правде пусть потомки и судят нас. И я в этой правде не изменю и слова

«Он глуп, — решила Юлия. — Он глуп, потому что считает, что знает истину. Но истину простой человек не может знать, так как истину знает только Бог».

Еще раз бросив насмешливый взгляд на самоуверенного монаха, Юлия вышла из кельи, так ничего и не проговорив в ответ. Ее ждали более серьезные дела, чем спор с писцом.

А монах, поразмышляв о странном споре и так и не придя к объяснению, из-за чего он возник, начал снова писать. Пока писал, думал, что ничто в мире не вечно, вечно только слово, ибо со слова начинался этот мир. А слово должно нести истину.

Тихая река Припять тонкой серебристой змейкой скользит среди темных лесов и гнилостных болот и омутов, из которых она, как утренняя заря из ночи, выходит чистой и незапятнанной, подобно юной девственнице, выросшей в смраде обыденной жизни. Выйдя из болот и лесов, река разливается не очень широко, но несет свои скромные воды с гордым благородным достоинством.

На высоких берегах Припяти люди, избравшие этот скромный водный поток для своих перемещений, поставили огороженные высокими острозубыми заборами — не столько от зверей, сколько от других же людей, — городки.

Самый большой из них — Туров. Его окружают мощные рвы и высокие стены из толстых дубовых бревен. Из-за стен виднеются острые, отливающие осиновым серебром крыши княжеского дворца.

Он стоит на самом высоком берегу, — с реки грузно подниматься в город, но и врагу не так-то просто добраться до его стен.

Но недолго здесь продержались Туры. И гниют ли теперь их порубленные кости в местных болотах или в сухих седых ковыльных степях, где бродят дикие кочевники, — неизвестно, потому что ушли Туры в безвестность, называемую вечностью... Только имя местечка осталось.

Но мертвым все равно, что происходит с их бренными телами, потому что главное в человеке не то, что видимо в нем, а то, что невидимо, но что и делает его живым. Что происходит с бренными телами умерших, важно для живых людей.

Как говорил «плачущий» греческий мудрец Гераклит Эфесский, глаза и уши — дурные свидетели для людей, если души у них варварские.

Гераклит знал, что говорил. Он был аристократом, царских кровей, лишенный власти. Он был большой гордец. Он говорил, что презирает людей за то, что те сами не знают, что говорят и делают. Он говорил, что эфесцы заслуживают того, чтобы их перевешали поголовно за то, что те изгнали его друга Гермодора. Кстати, по характеру такую же язву. Законы родного города он считал безнадежно плохими. В конце концов согражданам надоело его вечное недовольное нытье, и они возмечтали любым путем избавиться от него. Мечтая об этом, они из лукавства без всякой меры прославляли имя Гераклита. Хитрость их была проста, — многие мечтают в советчиках иметь мудреца, и вдруг найдется глупец, который соблазнится Эфесским Гераклитом. И такие быстро нашлись, — и афиняне, и персидский царь Дарий клюнули и пообещали мудрецу за переезд к ним горы золота. Но мудрец был настолько несносным и вредным, что даже за богатые посулы не захотел оставить своих земляков в покое.

После этого эфесцы впали в отчаяние и даже некоторые предложили всем жителям города сбегать к морю и утопиться. Однако эта мудрая идея понравилась не всем. И тем не менее в конце концов измученные эфесцы сдались, пришли к мудрецу, поклонились и сказали: — «Ты считаешь наши законы плохими, так дай нам новые законы, и мы будем жить по ним».

Но Гераклит был настоящим мудрецом, а потому он хорошо знал, что всегда выгоднее критиковать и оценивать других, чем самому делать что-то полезное. На критике легко прослыть великим мудрецом. Поэтому он гордо отказался дать новые законы, безапелляционно заявив при этом, что лучше играть с детьми, чем участвовать в государственных делах.

И пришлось эфесцам уйти несолоно хлебавши и жить по старым, неправильным законам. В итоге они прожили долго и счастливо.

Что ж, Гераклит был большой гордец, но он все же был варвар, потому что не верил в Христа и был огнепоклонником.

А глаза и уши — дурные свидетели для людей, если души у них варварские. Поэтому люди — варвары, в каком бы они веке ни жили и кем бы они себя ни считали, а потому они и не видят людей, а видят одни вещи.

Но вернемся в Туров.

Через ров, окружающий город, в котором зеленеет дурно пахнущая застойная вода, положен деревянный мост. Здесь все деревянное: и мосты, и стены, и дома, в домах посуда. А для моста это особенно удобно, потому что деревянный мост легче сжечь в случае приближения врага.

В дубовой стене, обмазанной толстым слоем глины, открыты ворота, окованные железными полосами. От железа и закаменевшего дерева ворота тяжелые настолько, что по утрам их приходится открывать, а когда вечерние мутные тени станут бесконечными и с реки и низин потянет холодом, то закрывать с помощью упряжки толстоногих лошадей.

Пока ворота открыты, предназначенные для этого лошади равнодушно хрустят сеном в конюшне за стеной. Выполнив работу, они снова возвращаются на место. И так каждый день. А когда они потеряют силы от старости, их убьют, а жесткие, похожие на узловатые веревки, подобные тем, что таскают ворота, жилы отдадут собакам. Ну, а если повезет, — то город осадит враг, и горожанам нечего станет есть, и их раньше времени съедят люди. Если повезет...