Ах да, я, кажется, не упомянул об этом. В пантеоне странностей Пончика была еще одна, довольно милая: он ел пластилин. Видимо, в организме ребенка не хватало каких-то важных микроэлементов, и он их таким образом восполнял. С помощью пластилина. Да, и еще зубной пасты. Но только не котлет. Воспитатели знали об этом его баге и не позволяли ему лепить. Именно поэтому во время лепки экспонатов Пончика специально отсадили, снабдив тупыми карандашами, которыми нельзя покалечиться. Но никто из взрослых функционеров детского сада и представить себе не мог, что Пончик покусится на святая святых, детское творчество, и за тихий час сожрет целую пластилиновую выставку.

На столе, среди груды бесформенного неузнаваемого пластилина выделялась одна узнаваемая кошечка. Моя. Пончик не тронул ее. Пощадил, единственную. И даже хвостик, торчащий из головы, теперь мою кошечку уже не портил.

На фоне уродливых монстров, в которых превратились поделки других детей, она выглядела лапочкой. И даже немножко шедевром.

Впоследствии, во взрослой жизни, я встречал много прекрасных талантливых психологов.

Но ни один из них и рядом не стоял с малолетним психотерапевтом Пончиком.

Самое яркое спортивное воспоминание из моего раннего детства – ярко-желтая, сочная, кристально-лимонная форма сборной Швеции по хоккею.

Как рассказывал отец, я радовался каждой шайбе, которую сборная Швеция забрасывала в ворота сборной СССР: скакал от восторга и хлопал в ладоши, кретин малолетний.

Как ни пытался папа мне объяснить, что наши играют в красных свитерах, я только пуще прежнего орал:

«Золтые, золтые!»

Мое советское детство распадается на две части: до нашей эры и после.

До нашей эры – это несусветная рань моей жизни, когда на окраинах Москвы пели петухи (там, где новые кварталы пятиэтажек граничили с деревнями), в гостиных еще не появилось видеомагнитофонов, а над страной безбрежно колосились брови генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. Мое советское детство до нашей эры прошло во дворах на улице Подбельского. Я жил там у бабушки с дедушкой до шести лет.

Это удивительный квартальчик на окраине Преображенки. Хотя, возможно, и не удивительный. Мое отношение к нему, как к бывшей возлюбленной, уже никогда не будет объективным. Эти дворы до краев наполнены моей ностальгией.

Я вспоминаю, как мы с бабушкой могли целый час подниматься к себе домой. На первый этаж. Потому что по дороге нам встречались бесконечные соседи, с каждым из которых бабушка обязательно беседовала. Я тихонько стоял у нее в ногах, в прохладной полумгле подъезда, под невидимым мостом из слов над моей головой, причастный к чему-то взрослому.

Я вспоминаю деда, полковника-пограничника, уважаемого человека, местного «лидера мнений», как бы сейчас сказали. Вот он показался на горизонте, возвращается из магазина. В руке уважаемого человека – извечная авоська, из которой, как из Ноева ковчега, торчит каждой твари по паре: белые батоны, пухлые колбасы, ряженки в розовых шапочках, загадочные зеленые бутылки с пеной внутри, но не «Буратино», и непременно, как вишенка на торте, какая-нибудь игрушка. Из батонов, колбас и ряженки обязательно виднелись колеса грузовика или пластмассовый приклад ружьишка.

И, главное, я вспоминаю Кальдерманца. Это был мой легендарный друг детства. Настолько легендарный, что я до сих пор не уверен, правильно ли я запомнил его фамилию. Его имени история не сохранила: в нашем дворе Кальдерманца все звали только по фамилии.

Кальдерманц доблестно разрушил одну половину моего детства (над второй потрудился знаменитый мультфильм ужасов «Варежка»). Парадоксально, но друг испортил мне детство из благих побуждений. Кальдерманц был, как бы это сказать, моим телохранителем, но телохранителем неуклюжим. Он каждый раз хотел, как лучше, а получалось по-кальдерманцевски.

Мое детство, как у всей советской детворы конца семидесятых – начала восьмидесятых, прошло в стиле «милитари», в вечной тени ядерного гриба. Мы круглые сутки играли во дворе в «войнушку». Это был наш «Дом-2», мы отдавали этой забаве свои юные жизни без остатка.

Как известно, в игре дети моделируют взрослых. У нас, малышей, была та еще конкуренция. Почти как в том же «Доме-2». На пятачке двора сошлись два пятилетних альфа-самца – я и, кажется, Петров. Или Иванов. У моего Сальери была какая-то простейшая амебообразная фамилия, абсолютно не героическая. Не то что у меня – Батлук! Героика, аж звон в ушах. Вот с этим Сидоровым мы и соревновались за должность командира отряда. Я рос малышом с большими амбициями. Я любил власть и не любил торт «Наполеон», потому что природа запрещает пожирать себе подобное.

Наше соперничество подпитывалось происхождением. Я был из семьи потомственных военных, а папа условного Сидорова служил в каком-то жалком ГАИ. У всех остальных детей во дворе жизнь не удалась: они происходили из простого народа, поэтому не могли претендовать на командные должности. Этот жестокий негласный детский этикет всеми соблюдался.

Наше противостояние с Сидоровым заключалось в том, кто быстрее из нас двоих притащит из дома во двор очередной командирский атрибут. Выскочил он на улицу первым с милицейской полосатой палкой – он командир. Я подсуетился и нарисовался с биноклем – во главе сводной дивизии шантрапы генералиссимус Батлук (с должностями мы не мелочились).

На моей стороне было бесспорное преимущество. У Сидорова к силовым органам имел отношение только один отец. А у меня – целых трое: дед-полковник, дядя- моряк, военврач, и папа – военный инженер. Все они дружно поддерживали этот нездоровый ажиотаж. С каждым разом я появлялся во дворе все более сложно экипированным, как Шварценеггер в «Коммандо», так что в какой-то момент местные голуби начали подозрительно коситься в мою сторону.

Но тут Кальдерманц. Мой верный Санчо Панса. Мой милый враг. Кальдерманц сразу прочухал, на чьей стороне сила и влиятельные родственники с экипировкой, и везде таскался за мной в качестве адъютанта его превосходительства. При всей своей доброте и незлобивости Кальдерманц обладал крайне изношенной кармой. Это был человек-бедоносец, король неуклюжих. У него все валилось из рук.

Мне запомнились три характерных случая.

В первый раз дядя-моряк выдал мне свой парадный морской кортик. Без самого кортика, естественно. Одни ножны. Но и они стоили по детским меркам целое состояние. Когда я появился во дворе с пустыми ножнами, вся детвора сразу припала к моим ногам. Абсурд, конечно, но дети малые, что с них возьмешь. Даже из соседних дворов прибыло пополнение, прослышав про ножны. Я деловито расхаживал по плацу, строя личный состав. Личный состав в рваных колготках, шортиках на одной бретельке и панамках набекрень охотно строился. И даже Сидоров, присмиревший при виде кортика без кортика.

Мы построились, и я уже собирался скомандовать «в атаку». Но тут мне за спину тенью шмыгнул Кальдерманц. Шепотом он посоветовал мне высоко поднять кортик, чтобы все видели. Сказал, мол, так делал главный в одном фильме про войну. Совет был дельный, ничего не скажешь. Я громогласно скомандовал «в атаку», взметнул ввысь ножны на вытянутой руке, и мы толпой с гиканьем и улюлюканьем понеслись по двору.