услышала рассказ Харитона Кудинова про то, как он с товарищами мужественно кулаков раскулачивали, как в соседнем Новоселово у одних сильно много добра набрали, а кулаки жадными оказались и хотели все обратно отобрать. Так он бабу прикладом утихомирил, а мужика ее связали и в НКВД свезли. Так я родом из Новоселово! – вытирая слезы, с болью произнесла Аннушка. – Это он про моих родителей рассказывал! Я еще тогда хотела ему в глаза его подлые вцепиться, спасибо, Митя не дал, домой увел.

После рассказа Аннушки мне стало понятно, почему она так резко отреагировала на Ольгины слова тогда, в магазине. Но я постаралась примирить их с Кудиновыми, не с дедом, так хоть с Виктором и Ольгой.

– Нет, не смогу я через себя переступить, – подвела итог всем моим уговором Аннушка. – Не смогу я простить убивцу моих родителей. Их уж сколь лет нет, а эти живут, небо коптят. Тетя Нюра говорила: «Голодранцами были, голодранцами и остались». Вы же на их дом, на их двор посмотрите: все засрано, все бурьяном заросло. Не впрок им отнятое добро пошло. И Витька с Олькой не зря пьянствуют, это они Харитонов грех искупают.

– Но ведь Коля в грехах деда не виноват, хороший мальчишка, ему-то за что ты смерти желаешь? – я сделала еще одну попытку к их примирению.

– Николаю я смерти не хочу, а Любочку свою за него не отдам. Костьми лягу, а не отдам, – решительно сказала Аннушка. – Чтобы я да с убивцами моих родителей породнилась? Не бывать этому! До скончания века не бывать. – Произнесла она, словно кому-то невидимому клятву дала.

Все, чего мне удалось тогда добиться в этом разговоре, так это уговорить Аннушку ослабить хватку вокруг Любаши, дать ей спокойно окончить школу и сдать экзамены.

Сразу после выпускного отец увез Любашу к каким-то родственникам в дальний город. Она поступила в институт, а вот с Николаем не общалась. Он не знал, куда ей писать, а ее письма еще на почте перехватывали. Коля окончил курсы механизаторов и остался в селе, устроился комбайнером в нашем совхозе. Правда, изменился он очень, угрюмый стал. Девки-то его все завлечь старались, парнем он видным вырос, но все без толку. На следующее лето Любаша приехала в село на каникулы. Ну и, конечно, как ни караулили Вологжины девку, а все же встретились они с Николаем, она ему и адрес свой сообщила. Как Любаша в город вернулась, Николай вслед за ней уехал. Только и Вологжины как хватились, что Николая-то нет, отец с сыном за ним кинулись. Правда, в том городе не нашли они ни Любашу, ни Николая: уехали парень с девкой. А куда – никто сказать не мог.

Вернулись Вологжины в село злющие, все к Кудиновым с расспросами подступали – где твой сын, – а только и Виктор с Ольгой ничего о нем не знали. Но недолго Вологжины пребывали в неведении. В сельсовет запрос пришел из Сибири, великая стройка там разворачивалась. Запрос касательно Кудинова Николая Викторовича, чтобы ему паспорт оформить. Тогда тем, кто в селах жил, паспорта на руки не выдавали, а на стройке без документа никуда. Так Вологжины адрес и узнали и сразу туда отправились. Вернулись с Любашей и никуда больше от себя не отпускали. А через несколько дней после их возвращения в село родителям Николая телеграмма пришла, что умер их сын, и спрашивали, где родственники его хоронить думают. Кудиновы тогда в сильном запое были, за Колей не поехали. После телеграммы письмо пришло от друзей Николая, из него и узнали, что он повесился, а поскольку родственники за ним не приехали, то похоронили его в том же поселке за счет бригады.

От Любаши какое-то время смерть Николая скрывали, только разве такое в селе утаишь? Она как узнала, с лица почернела. Тоже повеситься хотела, но брат вовремя обнаружил, вынули ее из петли чуть живую. Только стали замечать, что она после этого как малость не в себе стала, заговаривалась. Все Николая укоряла, что без нее уехал. Аннушка с Дмитрием до самых известных профессоров дошли, чтобы вернули ее в разум, в институтскую клинику Любашу определили. Уж сколько они всякого добра тем профессорам отвезли…

Как выходной, так или она, или он с сыновьями с тяжеленными сумками в город: мясо, картошка, молоко со сливками и творогом, все, что на огороде выросло… Только все это без пользы было. Вернулась Любаша еще хуже, чем до того была, тихая, правда, до поры до времени, а как что не по ней, превращалась в настоящую фурию. Вологжины сначала пытались ее дома держать, в комнате закрывали. Так она в ней все в щепки разносила, даже мебель разбивала, а потом в окно убегала. На краю села заброшенная водокачка стояла, так Любаша там поселилась, конурку себе обустроила. Родные как поняли, что сладить с ней не смогут, отступились. В селе Любашу жалели, подкармливали, вещами помогали, кто чем мог. Только вещей Любаше не так много надо было. Бывало, дадут ей платье или куртку какую, так она ходит в них, пока те от грязи колом не встанут. Люди ей другую одежонку дадут – и все такая же история. Кажется, она и есть-то забывала, высохла вся. Как-то наш фельдшер решила ее в больницу определить, чтобы она хоть зимой в тепле отогрелась, стали ее проверять, а в голове у нее вшей видимо-невидимо. Обрезали ей тогда косы, с тех пор как волосы отрастут, она к фельдшеру приходит, чтобы постригли. Вот так и живет Любаша неприкаянная. А какая девочка была, какая девочка.

– А что ее родители? Они смирились?

– Куда ж им деваться. Аннушка в последнее время в веру сильно ударилась. Церковь-то у нас восстановили, так ее там часто можно увидеть. Видать, за дочь грехи отмолить хочет. Да только пустые старания это. Сделанного не поправишь, и Колю с того света не поднимешь.

Наутро я уехал. Спустя год узнал, что Любаша умерла.

«Отмучилась бедолага. Хоронили всем селом. Вот так, жила на земле Любовь и не стало ее» – прочел я в письме Клавдии Васильевны.