Мэдди любила эту песню.

Они вышли со двора и остановились у тротуара; Робби бросил чемоданы рядом с уличным фонарем, где была назначена встреча.

— Полагаю, это здесь.

Чарли готовилась к очередному разговору, который они вели уже дюжину раз. Она уверена, что ей нужно уехать? Может, все-таки есть хоть малюсенькая вероятность, что она продержится до конца семестра?

Ее ответ каждый раз бывал одним и тем же. Да, она должна уехать. Нет, она не может ждать конца семестра. Было время, вскоре после смерти Мэдди, когда она думала, что такой сценарий возможен.

Больше нет. Теперь Чарли с глубокой уверенностью сознавала, что ей нужно убираться к черту из этого места.

Она перестала ходить на занятия, перестала общаться с друзьями, поставила крест на всех аспектах своей прошлой жизни. Словно нажала на тормоза своего существования. Теперь пришло время начинать двигаться, даже если это движение на самом деле не что иное, как бегство.

К его чести, Робби не стал предпринимать последней отчаянной попытки уговорить ее остаться. Чарли подозревала, что сильно измотала его. Теперь оставалось только одно — попрощаться с ним.

Робби наклонился, чтобы поцеловать ее, и крепко обнял. Заключенная в его объятья, Чарли ощущала себя виноватой за принятие решения, вызванное еще одним, совсем другим, куда более сильным чувством вины. Получилась русская матрешка раскаяния. Чувство вины, вложенное в чувство вины за разрушение ею того единственного, что пока уцелело.

— Мне очень жаль, — сказала она, удивленная заминкой в собственном голосе, которую ей пришлось проглотить. — Я знаю, это тяжело.

— Тебе гораздо хуже, — ответил Робби. — Я понимаю, для чего нужен этот отъезд. Мне следовало бы понять это раньше. Очень надеюсь, что время все расставит по местам, и, когда начнется весенний семестр, ты будешь готова вернуться ко мне.

Когда Робби посмотрел на нее своими огромными карими глазами, Чарли вновь испытала укол вины. Глаза Бэмби — так называла их Мэдди. Такие выразительные и душевные, что Чарли не могла не быть загипнотизирована ими при первой же встрече.

И хотя она подозревала, что первая встреча была, вероятно, самой заурядной, воспоминания о ней походили на эпизод классической романтической комедии. Это случилось в библиотеке: она — второкурсница, к середине семестра под завязку накачанная диетической колой и стрессом, а Робби — возмутительно красивый аспирант первого курса, просто искавший место, чтобы сесть. Он выбрал ее столик, за которым с комфортом расположились бы четверо и который был целиком захвачен ею и лежащими на нем книгами.

— Найдется свободное местечко? — спросил он.

Чарли оторвала взгляд от книги Полин Кэл, увидела эти глаза и просто оцепенела.

— Э-эээ… конечно…

Она не расчистила для него место. На самом деле она вообще не шевелилась. Просто смотрела. Так, что Робби провел ладонью по щеке и спросил:

— У меня что-то на лице?

Она рассмеялась. Он сел. Они стали болтать. Насчет промежуточных экзаменов. И жизни в колледже. И жизни в целом. Она узнала, что Робби, отучившись в «Олифанте», решил остаться в аспирантуре, чтобы стать профессором математики. Робби, в свою очередь, узнал, что родители Чарли трижды водили ее в кинотеатр на «Инопланетянина»[4] и что она рыдала всю дорогу домой после каждого просмотра.

Они разговаривали до закрытия библиотеки. Продолжили болтать в круглосуточной закусочной за пределами кампуса. Они все еще болтали, когда в два часа ночи подошли к общежитию Чарли, и только тут Робби признался:

— Просто чтобы ты знала: на самом деле я не искал свободное место. Мне нужен был предлог, чтобы поговорить с тобой.

— Почему?

— Потому что ты особенная, — ответил он. — Я понял это в тот самый момент, когда увидел тебя.

Вот так неожиданно Чарли была сражена. Ей безусловно нравилась внешность Робби и то, что он сам, казалось, не придавал ей никакого значения. Нравилось его чувство юмора. Вызывал интерес тот факт, что ему было совершенно наплевать на фильмы, которые являлись для нее глотком свежего воздуха. Он был совсем не похож на одержимых «Крестным отцом» мужчин-мальчишек, которые окружали ее на занятиях по кино.

Какое-то время у них все складывалось хорошо. Даже замечательно. Потом Мэдди умерла, Чарли изменилась, и пути назад, к той девушке, какой она запомнилась ему в тот вечер в библиотеке, теперь уже не было.

Робби посмотрел на часы и объявил время. Пять минут десятого. Джош опаздывал. Чарли задумалась, оценивая, на какой уровень в спектре беспокойства тянула ситуация.

— Тебе не нужно ждать тут со мной, — сказала она.

— Но я хочу, — возразил Робби.

Чарли понимала, что она должна чувствовать то же самое. Это было бы правильно — хотеть провести с ним как можно больше времени, прежде чем они расстанутся. Но для нее нормальным являлось желание избежать поспешного прощания в присутствии совершенно незнакомого человека. Для нее «правильным» казалось печальное тихое прощание без посторонних глаз. Богарт сажал Бергман в самолет в финале «Касабланки»[5]. Стрейзанд проводила рукой по волосам Редфорда в «Какими мы были»[6].

— Холодно, — сказала она. — Возвращайся к себе. Я знаю, что тебе завтра рано на занятия.

— Уверена?

Чарли кивнула.

— Со мной все будет в порядке. Клянусь.

— Позвони мне, когда доберешься домой, — попросил Робби. — Неважно, насколько поздно. И позвони мне с дороги, если найдешь таксофон. Дай мне знать, что ты в безопасности.

— Мы едем из Нью-Джерси в Огайо. Единственная опасность — умереть от скуки.

— Я не это имел в виду.

Чарли знала, потому что думала о том же, что и Робби. О том, что ни один из них не хотел озвучивать, потому что это разрушило бы их прощание.

Мэдди была убита.

Незнакомцем.

Тем, кто все еще там. Где-то. Вероятно, затаился, чтобы повторить это снова.

— Я постараюсь позвонить, — заверила Чарли. — Обещаю!

— Представь, что это один из тех фильмов, которые ты всегда заставляла меня смотреть, — сказал Робби. — Те, что с французским названием.