«Не разбудите его», — шептали они друг другу, утоляя голод, и становилось ясно, зачем Энни надевал носки на руки.

Застыв в неподвижности, он ждал. Сумерки сгущались, а черная туча к ночи становилась все плотнее и тяжелее. Она будто накрывала тюрьму.

Камера Энни ничем не отличалась от остальных трехсот двенадцати камер. Но по статусу она все же принадлежала к числу немногих элитных, подобно старым российским железнодорожным вагонам, на которых, вопреки здравому смыслу, золочеными буквами значилось: «Первый класс». Из окна камеры верхнего этажа тюрьмы открывался вид на «Викторию» и летнюю резиденцию губернатора с флагом Соединенного Королевства на флагштоке, который от влажности висел с величавостью кухонного полотенца. И кормили здесь лучше — два раза в неделю давали свинину, чаще, чем остальным. В соответствии с колониальной доктриной, китайцам, как низшей расе, мяса требовалось меньше. Кто осмелится утверждать, что это несправедливо? Ведь если часто есть свинину, можно испортить кишечник!

Самый верхний этаж блока «Д» назывался секцией «Е». Понятно, что с этой буквы начинаются слова «Европа» и «европеец». «Е» маячила здесь повсюду. Кроваво-красная, нанесенная трафаретом, она была и на полотняной тюремной одежде Энни Долтри. В случае с Энни это было странно, даже возмутительно, поскольку он был настоящим американцем (хотя в душе считал себя скитальцем-кельтом, родившимся в стране туманов).

Долтри был не первым янки, вынужденным носить на одежде большую букву «Е». Как терпеливо разъяснил ему начальник тюрьмы, «Е» является не столько географическим ориентиром, сколько указанием на расовую принадлежность, и, согласно тюремной классификации, белый или даже не совсем белый американец, вне всякого сомнения, относится к категории «Е». На 27 марта в тюрьме находилось свыше пятисот заключенных категории «А» и четырнадцать — категории «Е», включая ожидавших суда. Эта пропорциональность на удивление точно отражала соотношение азиатского и европейского населения всей колонии. Такую точность можно было бы расценить как похвальную точность британской справедливости или ее привычную слепоту.

Но хватит рассуждений на тему морали, вернемся к голым фактам, пожалуй более понятным, нежели справедливость. Итак, Энни лежал на койке в натянутых на руки носках, усыпанный тараканьей приманкой, а над его застывшим лицом угрожающе нависал матрас португальца, издававший отчаянные звуки при каждом повороте его задницы. Огромная выпуклость, своим контуром напоминавшая Австралию, на которую Энни достаточно насмотрелся, буквально давила ему на глаза. Подумать только, это была всего лишь нижняя поверхность матраса! А что с другой его стороны, в близком соседстве с волосатой спиной и морщинистыми ягодицами? Конечно же, сама упругая дырочка в заднице португальца… Боже упаси от таких мыслей!

Иной подумал бы, что тюрьма «Виктория» получила свое название в честь владычицы империи, над которой никогда не заходит солнце, но он ошибся бы. Тюрьма получила название, как жена — фамилию мужа, по имени городка Виктория, построенного на острове Гонконге без какого-либо четкого плана. Город не давал повода для старомодной имперской гордости, но здесь можно было подзаработать. В укладе жизни не обнаруживалось никаких следов вкрадчивой осторожности англичан. Зато шотландцы устроили все по своему усмотрению. Они установили бюрократическую систему управления колонии, владели богатейшими торговыми домами. Им также принадлежали доки и корабли, бороздившие воды китайских морей.

И хотя в жилах Энни Долтри текла шотландская кровь, его не заботило будущее ни этого города, ни тем более мира. Его волновало лишь собственное будущее. Что ему ждать от жизни, каких новых поворотов судьбы? Но разве будущее существует? Здравый смысл подсказывал: «Да!»; логика же кричала: «Нет!» «К черту философию», — подумал Энни. В тюрьме на него буквально набросилась рефлексия (слишком много размышлений и слишком мало действия).

«Надо было застрелить этого ублюдка! — возопил он, обращаясь к нависавшему над ним матрацу португальца. — А не стоять в стороне, взвешивая все „за“ и „против!“. За мою жалость Бог ослепил меня. Господи, хоть сейчас Ты слышишь это? Действуй же, черт побери!»

Жестяная кружка на его груди затряслась в ответ на возносимую хулу. Энни подавил рыдания тяжелым хриплым вздохом.

А какое хорошее было оружие! «Люгер», девятимиллиметровый «парабеллум», смертельный для человеческой плоти, как и любая другая устрашающего вида пушка… В конечном счете никто не делает железки лучше, чем смит-вессон. Энни ласково погладил гладкую эмалированную поверхность кружки.

— Цвет мрака ночи. Есть жемчуг такого цвета, Лоренцо. — (Хотя португальца на самом деле звали Мануэль.) — Как чернильное пятно на кожаном фартуке.

Португалец спал, постанывая и утопая в болоте собственных сновидений.

Этот тоже был крупный: никак не меньше трех с половиной дюймов длиной. Он неподвижно сидел на ржавом остове кровати у самых ног Энни и пристально наблюдал за человеком, а затем осторожно забрался на его большой палец. Перед сном палец и всю ступню Энни кое-как помыл, чтобы сделать их «вкуснее». Но насекомое не обратило никакого внимания на предложенное яство. Это был он или она? О господи, разве можно определить пол таракана? Хай Шэн умел это делать и тут же заявил, что таракан — самец.

В глазах таракана нога Энни, должно быть, казалась чем-то вроде сорокафутовой ноги Будды, высеченного из светло-серого камня Сингалезской горы. Мозоли были удалены предыдущими визитерами, отчего нога стала гладкой и нежной, как у юной девушки. Таракан торопливо полз вперед, взобрался на холм коленной чашечки, а затем спустился в паховый «каньон», где лежало несколько крошек, чуть смоченных, чтобы крепче держались в складках холщовых штанов. Но ползучая тварь игнорировала это лакомство. Осторожно, но без лишних колебаний, таракан спустился по уступам заскорузлых от грязи складок штанов к самому краю «ущелья» ширинки. Сам ад разверзся здесь: зловеще, с тоскливой скукой высовывались завитки красновато-серых волосков, бесстыдно выбивавшихся сквозь расстегнутую ширинку (пуговицы Энни проиграл). Чувствительные «антенны» насекомого ощупывали их, а жесткие и черные как смоль крылья поблескивали, подобно доспехам Вельзевула. Таракан всматривался в тень ущелья. Похоже, зрелище ошеломило его, так как он не слышал шепота Энни: «Сэр, вы ведете себя не по-джентльменски». Энни нарушил молчание, дабы потом его нельзя было упрекнуть в том, что он не предупредил и тем самым обманул выказанное ему доверие. В следующее мгновение кружка накрыла таракана, превратив его в узника.

Тараканьи бега проводились в пересекавшем прогулочный двор водосточном желобе, длиной футов двадцать пять. По негласному соглашению этот желоб считался демаркационной линией, отделявшей «Европу» от «Азии». Он был бетонным, восемь дюймов шириной и четыре глубиной, по краям обведен краской зеленого цвета, Долтри называл ее «наш изумрудный газончик» или «наш старый добрый Эпсом». Да, не станем скрывать, он пытался быть англичанином.

Когда раздавался удар гонга (роль которого исполняла жестяная тарелка), с северного конца желоба под крики и улюлюканья выпускали тараканов. Как правило, они старались бежать прямо по желобу, подгоняемые топаньем ног стоявших по обеим сторонам людей. Производимый шум заставлял лучших участников бежать со скоростью пятнадцать миль в час. Фактически это была скорость человека, за которым гонится дьявол. Главным здесь было успеть поймать бегуна прежде, чем он исчезнет в сточной яме за финишной чертой. Наиболее ленивых тараканов их разочарованные владельцы давили ногами. Поэтому сточная яма была для таких бегунов вожделенным спасением.