А потом она начинает петь песню Пиаф, «Жизнь в розовом цвете», я тоже пою, она говорит: это же невозможно — фальшивить до такой степени, я научу вас, как надо. И мы вдвоем поем «Жизнь в розовом цвете». Возвращаемся в холл «Рош Нуар». Садимся в большие кресла напротив зеркал, напротив больших открытых окон, выходящих на Атлантику. Этот легендарный холл. Она хочет вина, я поднимаюсь за бутылкой в номер. Она говорит: здесь потрясающее место, эта тишина. Вы слышите? Я говорю да. Мы пьем. В холле отеля слышен шум волн. Мы возвращаемся в номер. Она дает мне постельное белье. И целует в щеку.

Я здесь. Вместе с ней. Я остаюсь. Я не оставляю вас. Я остаюсь. Мы заперлись вместе с вами в одном номере отеля над морем. Я сплю в комнате вашего сына. Вы спите в большой спальне, выходящей во двор. И очень скоро я оказываюсь в темной комнате вместе с вами. Мы не расстаемся. Мы пьем. Я остаюсь. Я печатаю очерки для «Либе». Вы диктуете. Я боюсь сбиться, я не умею хорошо печатать, только тремя пальцами, она смеется, она говорит: я никогда не видела никого, кто так быстро печатает тремя пальцами. Мы вместе с ребенком с серыми глазами, и молодой воспитательницей, и историями о Польше, и музыкой Моцарта, и припевом — я так давно тебя люблю, никогда, никогда я тебя не забуду, — и мы пьем вино, и едем в Онфлёр, смеемся и поем вместе с Пиаф. Она говорит: теперь уже лучше, вы меньше фальшивите, у вас получится.

Иногда вы закрываетесь в вашей спальне. Я жду в большой комнате, лежа на диване с подушками. Я смотрю на высокие окна, бледные розовые занавески, выгоревшие от солнца стольких лет. Я ничего не делаю. Я укрываюсь одеялом.

Я жду.

Невозможно же совсем ничем не заниматься, хотя это тоже неплохо, вы всегда были таким?

В сентябре 1980 года еженедельные очерки для «Либерасьон» вышли в издательстве «Минюи». Книга называется «Лето 80-го». Она посвящена мне. С этого времени я ношу имя Ян Андреа.

Мою настоящую фамилию она тут же забыла. Она оставила только имя Ян, то есть Иоанн, как Иоанн Креститель, чей день празднуют 24 июня. И добавила имя моей матери: Андреа. Это имя она добавила, конечно же, из-за повторения гласной «а», для ассонанса. Она сказала: с таким именем вы можете быть спокойны, его будут запоминать, это имя невозможно забыть.

То же самое она сделала когда-то и со своим именем. Она отказалась от отцовской фамилии Доннадьё и выбрала вместо нее Дюрас, название деревни в Ло-э-Гаронне, недалеко от отцовского дома в Пардаяне. У нас обоих псевдонимы, литературные, ненастоящие имена, которые стали потом настоящими, потому что мы сами их выбрали, потому что она их выбрала. Именно она их писала и, делая это, повелевала родством наших душ.

Теперь все может начаться, потому что она дала мне имя и затем написала его в своей книге «Лето 80-го».

Несколько месяцев спустя она начинает снимать «Агату», историю любви между братом и сестрой. Полное название фильма «Агата и безостановочное чтение». Так же называется и пьеса. Фильм снимают в Трувиле. Бюль Ожье играет сестру, я брата. Голос за кадром — голос Дюрас, она читает за сестру, я за брата.

Съемки ужасные. Я ничего не умею, ничего не понимаю, не умею даже ходить как надо, она заставляет меня целыми часами ходить по холлу «Рош Нуар», и я вообще перестаю понимать что-либо. Она кричит, хочет, чтобы я ходил так, как говорит она, она показывает мне, как надо, у меня не получается, в конце концов она заставляет меня сесть в кресло и снимает меня с очень близкого расстояния, одно только мое лицо. Я смотрю в камеру, а она говорит со мной и читает текст «Агаты», текст о любви между братом и сестрой. Эти планы она использует потом в фильме «Человек с Атлантики». Этот фильм продолжается пятьдесят минут, почти все время в полной темноте. Слышен ее голос, один только ее голос, голос Дюрас, и иногда появляется мое лицо, она говорит со мной, говорит, кто я, она пытается что-то понять во мне, в человеке, которого зовут Ян. Она находит меня в темноте, говорит со мной и оставляет меня одного, сидящим в кресле, в холле отеля «Рош Нуар» в Трувиле, одного против моря, против Атлантического океана. Кто вы, спрашивает она.

В Париже фильм показывают только в одном кинотеатре, «Эскюриаль» на бульваре Пор-Рояль. Она пишет статью в «Монд». В статье она объясняет, как добраться до этого кинотеатра, указывает номера автобусов, время сеансов и в конце добавляет: самое главное — не ходите туда, этот фильм не для вас. Вы не сможете ничего понять. Не ходите.

Почему? Мне кажется, что она хочет оставить свой текст, оставить свой фильм, голос, изображение, мое лицо — только для себя одной. Ей невыносимо, что кто-то сможет смотреть на мое лицо, видеть, как кто-то смотрит на меня. Она не выносит этого. Она страдает. Еще она боится, что над ней будут смеяться. Она всего боится. И тем не менее ее рассказ выходит в издательстве «Минюи», а фильм объезжает весь мир, и его показывают на фестивалях.

Она говорит: это самое красивое из всего, что я написала. Это мой самый красивый фильм. Вы прекрасны. Вам нужно остаться таким, какой вы есть, с этим потерянным взглядом, с этим взглядом, который ничего не знает, я же — я что-то знаю о вас и называю вас человеком с Атлантики, теперь вы — это он. Это вам говорю я. Мне можно верить.

Я плачу, когда читаю последний вариант текста, я вижу в описанном там человеке какую-то часть себя, которая на самом деле — не я, и я не должен был бы знать ничего об этом. Она говорит: не плачьте, в этом нет ничего печального. Здесь говорится и о вас, и не о вас, забудьте о себе, это не имеет никакого значения. Не надо считать себя героем. Вы ничто. Это-то мне и нравится. Останьтесь таким. Не меняйтесь. Останьтесь таким, какой вы сейчас. Мы будем читать вместе.

И я громким голосом читаю вслух «Человека с Атлантики» и больше не плачу, а она слушает, она только и делает, что слушает, она слушает те слова, которые написала она и которые читаю я, и ничего больше тогда не существует, кроме этого голоса, этих слов и этого взгляда. На что она смотрит? Она говорит мне: это замечательно. Я обожаю ваш голос. Именно так и нужно произносить этот текст.

Она почти плачет. Она говорит: не нужно бояться слез, давайте будем плакать вместе.

Мы остались в Трувиле до ноября. Трувиль опустел. «Рош Нуар» тоже. Остались только мы. Она говорит: смотрите, весь отель — наш, это прекрасно. И поздно вечером мы пьем в холле красное вино. По ночам мы гуляем. Всегда по одному и тому же маршруту: или в сторону Онфлёра, или к Кабуру. Она говорит: это самая красивая страна в мире, посмотрите.

Она учит меня водить: мне осточертело водить машину, мне бы хотелось, чтобы теперь ее водили вы.

Я учусь. Теперь я сажусь за руль все чаще и чаще. Она показывает мне дорогу: поверните направо, сбавьте скорость, у вас не так уж плохо получается. Мы пьем все больше и больше. Останавливаемся возле бистро. Я заказываю виски, она — всегда красное вино. Она говорит: с крепкими напитками покончено, я могу пить теперь только вино.

Иногда она ездит в Париж. Она оставляет меня в «Рош Нуар». Я жду. Затем она возвращается. Она не хочет меня никому показывать. Она говорит: незачем. Нечего вам делать в Париже, вам и здесь хорошо, в этом замечательном номере, в котором вы ничего не делаете.