Мы запираемся с нею и пишем. Я все время рядом. Я печатаю, не пытаясь что-либо понять, стараясь только успевать, чтобы не пропустить какое-нибудь слово, внимательно следовать тому, что она диктует. И в это время — я мог бы сказать это с уверенностью — вместе с нами в комнате находится кто-то третий. Мы же не существуем. Не существует больше ее знаменитого имени, есть только момент появления текста. Миг высочайшего волнения. Это волнение не связано с красотой, вернее, связано не только с ней. Скорее, это волнение вызвано правдой. Тем, что сейчас говорится что-то настоящее, что-то, что пишется навсегда. Какая-то часть правды. Тысячелетней истины — то, что и она, и я узнаем тут же. Что-то, что сказано именно мне, что она умеет передать мне. Мне одному.

Мы ничего не знаем об этом.

Она не знает, кто это пишет. До самого последнего дня она повторяет: я не знаю, кто это пишет, я не знаю, что значит писать. И тем не менее она делает это каждый день всю свою жизнь, даже когда она не пишет, она все равно пишет. Она умеет видеть что-то, чего другие не видят. С этим ничего нельзя сделать. Она знает, что, возможно, не стоит ничего писать, что написанное никогда не сможет занять места, предназначенного для абсолюта, что к Богу никогда нельзя подойти вплотную — и тем не менее это надо делать, испытывать каждый день это смирение, писать, пытаться найти нужное слово. Диктовать. А потом все становится ясно. Потом, когда страница уже написана, она перечитывает ее и говорит: я не могу поверить, что можно написать такое.

Я ничего не отвечаю ей, только слушаю, что она говорит. Она пишет «Болезнь смерти».

Это очень сложно, она полностью сконцентрирована, она ищет нужное слово, находит его, затем полностью рушит уже готовую фразу, ищет что-то другое, другое слово, другую пунктуацию. Ради одной страницы, написанной набело, я печатаю десяток черновиков. Иногда она говорит не совсем понятно, и я боюсь расслышать какое-нибудь слово неправильно. Я не осмеливаюсь просить ее повторить. Я пытаюсь как-нибудь справиться сам. Я печатаю. И вот она находит то слово, которое искала. Книга продвигается. Она говорит: думаю, у меня получится. Я еще не уверена, но мы напишем книгу. Такую, какой еще никогда не было.

Каждый раз это ее первая хорошая книга. Она говорит: я думаю, это последняя, после нее я не смогу больше ничего написать, это конец. Ужасно, но я наконец-то смогу избавиться от этого ярма.

И каждый раз — это неизбежно, это словно прекрасное несчастье — все начинается заново, она снова начинает писать. Она пишет — она ничего не может с этим поделать, и я рядом, я жду, я ничего не говорю ей, я здесь именно ради этого — чтобы она находила нужные слова, писала их, чтобы их читали потом во всем мире, — я здесь ради этого — и ради нее самой, ради одинокой женщины, которая каждую секунду дня и ночи хочет быть самой желанной.

Никто в мире, кроме меня. И это действительно так, вы для меня самая желанная, я для вас — самый желанный. Больше, чем все на свете. Мы вместе, together, да, навсегда, и тем не менее мы знаем, что время проходит, часть времени уже прошла, какая-то часть еще нам осталась, и нужно писать, сказать еще что-то, мы не знаем, что именно, — сказать это. Идти дальше. И любить. Любить еще больше. Кого? Вас. Меня. Да, и еще больше.

Мы ничего не знаем наверняка. То, что мы, вы и я, знаем — что мы нравимся друг другу. Какое событие! Какая история! Какая любовь! Мы не можем ужиться вместе, это невозможно, но тем не менее мы не можем делать ничего другого, как только нравиться друг другу все больше и больше.

Начиная с восхищения от нашей встречи, со знаменитого лета 80-го, все время звучит голос, ее голос. То, как она говорит, ищет нужное слово, находит его, настоящее слово, дает проявиться ему сквозь тишину мысли.

Я слушаю ее часами. Я слышу это. Вижу это. И понимаю, что нет разницы между ее обычным голосом, когда она говорит обычные слова, и голосом, который диктует текст, все дальше и дальше, пытаясь что-то найти, назвать, каждый миг стараясь быть верным. Усилие, напряжение, страдание, прощение каждого мгновения.

Например, она говорит: поедем в Тук. И то, как она говорит это слово — Тук, — приводит меня в восторг. Я прошу ее: скажите мне его еще раз. Она смеется и повторяет, повторяет его для меня и для себя тоже: Тук.

Когда она говорит, мне кажется, что она придумывает эти слова, и я слышу их в первый раз, как если бы никто и никогда не произносил их так до этого. Никогда. Это совсем простые слова, часто и всеми используемые, каждый день, обыкновенные трехгрошовые истории о маленькой девочке из Невера в Хиросиме. Словно такая банальность нужна, чтобы приблизиться к красоте слова, предложения, книги.

К мольбе о чтении.

А когда ее голос звучит за кадром «Человека с Атлантики», становится ясно, что она и автор произносимых и написанных ею слов, и автор собственного голоса. Обожаемое и переворачивающее все во мне сочетание, в ее голосе словно слышны все те слова, которые она написала.

Воссоздание простого слова, которое, повторяясь и повторяясь, может переродиться, превратившись лишь в отзвуки прежнего смысла.

Кто это пишет, кто написал все это, спрашивает она и приходит в восторг от того, что смогла узнать какую-то часть правды.

Я оказался замешанным в эту историю постоянно пишущей, невозможной женщины, уставшей от себя самой, перегруженной всем, что она видит вокруг, — несправедливостью, красотой, страданием, любовью, мной и нашей историей, хотя это не только наша история, мы знаем, и тем не менее не стоит об этом задумываться, нужно жить так, как все остальные, устраивать сцены, обзывать друг друга, строить из себя злодеев, готовить еду, заниматься любовью, участвуя во всеобщем бардаке, потому что мы живем в этом мире, мы не отделены от других людей, потому что то, что она пишет, она пишет и для всех остальных, так же как и для меня, потому что я рядом.

Она говорит: Ян, не нужно думать о себе как об избраннике или герое. Не нужно вообще о себе думать. Я не знаю, кто вы. Этого никто не знает.

Я участвую в этой истории каждый день, она все время как будто только начинается, и сквозь нее я попадаю в другие истории, а что это за истории, никто не знает, и я тоже не знаю, я пытаюсь только идти по этому пути, ничего не понимая, зная только, что я здесь, вместе с ней, с самого начала и теперь навсегда. И я ничего не могу с этим сделать. Она ничего не может с этим сделать. Мы ни за что не отвечаем, как два ребенка, попавшие в незнакомый мир. За письменный стол. Чтобы писать. Я здесь. В постели, на кухне, в машине, смеясь, ругаясь, видя, как рождаются слова, занимаясь текстом, я приговорен к этому, я не могу спастись, она следит за этим, все замечает, я не могу делать ничего другого, только быть рядом, ради нее и только ради нее, полностью, до изнеможения, я уже хочу все бросить, покончить с собой, чтобы больше не видеть ее, до тошноты. Она стоит на своем. Я ни на кого не должен смотреть, только на нее, она все время здесь и все время пишет. И постоянно смотрит на меня, стоит на своем, она не отпускает меня. Это неизменно. Это невыносимо. Я самый желанный. Она самая желанная.