– Жаль. Я хотел помочь тебе.

Его голос осекся. Я впервые поняла, что он тоже может испытывать душевную боль. Впрочем, я никогда не могла угадать его настроения. Иногда мне казалось, что он искренне заботится обо мне. Но на следующий день он мог легко пнуть меня, словно дворового пса. Понять его было решительно невозможно.

– Чем тут поможешь, Кроу?

– Я хочу дать тебе понять, что я знаю, что такое предательство. Я знаю, что значит испытывать боль. Знаю, что такое, когда некуда больше идти.

Он уставился на свои сцепленные руки. Кончики его встрепанных каштановых волос торчали в разные стороны.

– Ты не одна. И никогда не будешь.

Я старалась не пропустить ни единого его слова.

– Что с тобой?

Никогда еще Кроу не был так откровенен со мной. Все, что я о нем знала, – у него был брат, и у них были весьма сложные отношения.

– Мой отец умер десять лет назад. А мама пережила его на пять…

Кроу стиснул пальцы, стараясь говорить спокойно. Каждое следующее слово давалось ему с неимоверным трудом. Голова его втянулась в плечи, а дыхание стало прерывистым. Я заметила: чем больше он выказывал свою уязвимость, тем меньше он выражал эмоций.

– А несколько месяцев назад умерла моя сестра.

И хотя его голос звучал ровно, я видела, как играли желваки на его скулах. Кроу изо всех сил старался контролировать свои чувства.

– И мне это далось очень тяжело.

Я слушала его, и мое сердце разрывалось на куски. Я совсем потерялась после известия о предательстве Джейкоба. Душевная боль была поистине невыносимой. Но после короткой исповеди Кроу мне стало совсем плохо. Такого я не ожидала. Я чувствовала каждое его слово. И мне хотелось утишить его страдания.

– Я очень сожалею.

– Так что я понимаю, что чувствуешь, когда у тебя никого не осталось, – сказал он, опустив голову. – Да, у меня есть брат Кейн… но это совсем не то.

Больше не в силах сдерживаться, я опустила голову ему на колени и обвила руками его стан. Следуя моему движению, Кроу откинулся назад и уткнулся лицом в изгиб моей шеи. Я почувствовала, как его длинные руки обхватили меня. И хотя дышал он ровно, прижался ко мне так, словно я была ему родным человеком.

Я поцеловала его в лоб и стала расчесывать пальцами его шевелюру. У меня возникло ощущение, будто мое сердце бьется прямо о его подбородок и впитывает его страдания. Да, этот человек держал меня в своем доме против воли, но это был несчастный человек. Я совсем не думала, что мне станет жаль его, причем так жарко. Я понимала, что он страдает, и от этого мне становилось вдвойне больно. Может быть, увидев мои переживания, он рассердился именно потому, что и сам мучился?

Он чуть отстранился, и я увидела его исполненные страданием глаза. Там не было слез – его мука таилась в них гораздо глубже. Его глаза были воротами, что вели к его душе… исстрадавшейся, несчастной душе.

Я обхватила его щеки ладонями и поцеловала его в губы – самым нежным поцелуем, которым когда-нибудь дарила его. Мои глаза мгновенно намокли, и соленые теплые слезы брызнули из них на его лицо.

Кроу еще крепче прижал меня к себе, не отнимая своих губ от моих. Так крепко мы еще не сжимали наших объятий. Это было что-то совершенно новое. Кроу прикасался ко мне, словно к хрупкой розе, а я стремилась передать ему биение моего сердца. Я раскрыла ему все мои карты, ибо я показала, как он дорог мне.

И все его козыри лежали передо мной.

И только стоило мне об этом подумать, как Кроу отодвинулся от меня. На его щеках все еще блестели мои слезы. Он столкнул меня со своих коленей и поднялся с постели, как ни в чем не бывало. Пряча глаза, он снова закрылся от меня ледяной пеленой.

– Кроу?

Я утерла слезы, проклиная себя, что позволила такую слабость.

Кроу стоял, уткнувшись взглядом в пол перед собой, так как не мог смотреть на меня. Руки его уперлись в бока, плечи вновь широко расправились.

– Спокойной ночи, – бросил он, повернулся ко мне спиной и вышел вон.

Я решительно не понимала, что на него нашло. Ведь буквально несколько мгновений назад мы лежали в объятиях друг друга, чувственные и нежные. И вдруг – бац! – и он встал и ушел. Просто взял, закрыл свою душу на ключ, предварительно выставив меня прочь. Вытолкал взашей и прочертил линию, за которую я не имею права переступить.

А я и не собираюсь.

Два дня я даже не приближался к ней. Но и она тоже явно не стремилась к общению – так что наши чувства были взаимными. Ей удалось разрушить одну из стен замка моего духа, но я сразу же возвел новую – в два раза выше и в три раза крепче.

Вообще, мне не по нраву рассуждать о моих чувствах. Я не собирался обсуждать все это дерьмо. Не хотел попусту терять время, разглагольствуя о том, что уже не имеет значения. Но я должен был сломать ее скорлупу, чтобы вернуть ей чувство реальности. И мне пришлось раскрыться самому, дабы показать ей, что некоторые раны, что наносит нам жизнь, подчас невозможно излечить. Просто нужно принять это и жить дальше.

Но в процессе разъяснения этих истин я сам дал слабину.

Теперь нужно было как-то восстанавливать отношения. Все же я был хозяин, а она – моя рабыня. Ей требовалось отработать свой долг и затем идти на все четыре стороны. Таковы были правила игры.

На третий день я зашел к ней в комнату, застав ее с книгой у камина. Белое платье оголяло ее узкие плечи. Цвет его прекрасно оттенял оливковый тон ее кожи – солнце постаралось на славу, придав ей соблазнительный, отливающий загар.

И мне опять хотелось оттрахать ее.

Желание буквально взорвало меня изнутри. Я снова хотел ее, хотел по-животному. Я жаждал выплеснуть через нее все мои страдания. Я хотел забыться в ее объятиях. Я не мог думать ни о чем другом, кроме ее влажной пи*ды, ее крика во время оргазма, ее голоса, когда она на пике наслаждения произносила мое имя.

Она посмотрела в мою сторону, прекрасно понимая, зачем я пожаловал. Затем она захлопнула книгу и окатила меня свирепой злобой, брызнувшей из ее глаз. Впрочем, это было для меня не ново. Возможно, после нашего последнего разговора она почувствовала у себя стальные яйца, причем не слабее, чем у меня.

И тогда я опустился перед ней на колени, обхватил ее ляжки и притянул ее к себе, так, чтобы ее грудь вжалась в мою. Мне хотелось взять ее грубо, с силой. Мне хотелось, чтобы она кричала от боли и от наслаждения.

Со мной было пять пуговиц, которые я и выложил. Вернее, бросил на подушку, назначив цену. Цену за ее тугую жопу, за ее крики и стоны.

Она повертела пуговицы пальцами:

– Давай больше.

– Больше?

В прошлый раз цена была ниже.