— Сводить бородавки, не иначе, — фыркнула Аббана. — У нее был такой вороватый вид, будто она совершала нечто постыдное. Надеюсь, меня она не заметила.

Один из печальных парадоксов заключался в том, что теоретическую эстетику преподавала дама изумительного внешнего уродства. Поговаривали, что она приходится дальней родственницей магистру Алебранду. Некоторое сходство и в самом деле имелось: малый рост при общей массивности тела, заросшие густым рыжеватым волосом ручищи, копна жестких волос и очень грубые черты лица. Бороды у нее, к счастью, не имелось (хотя те же злые языки утверждали, будто магистр Даланн каждый день выщипывает из подбородка волосы), зато по щекам и лбу в изобилии были разбросаны бородавки.

Как и Алебранд, она великолепно знала свой предмет и читала его вдохновенно и очень интересно. Студенты не упускали случая подшутить над некрасивой карлицей, но слушали ее с неизменным удовольствием.

— У нас новая студентка! — отметила Даланн, впиваясь взором в Фейнне.

Та приподнялась и чуть склонила голову, а затем сразу села.

— И новый студент! — добавила магистр эстетики, сощурившись.

Элизахар поклонился ей внимательно и вежливо, однако этим сердце карлицы не растопил.

— Он здесь для того, чтобы помогать мне, — подала голос Фейнне.

— Надеюсь, — скрипучим голосом проговорила Даланн, обращаясь к телохранителю Фейнне, — прекрасное не останется для вас пустым звуком. Весьма неблагодарное дело — из года в год вколачивать представление об истинной красоте в тупые студенческие головы, занятые исключительно противоположным полом и выпивкой!

— Согласен, — невозмутимо сказал Элизахар и уселся на свое место.

Тот, кого называли «Эмери», ворвался в комнату, дернул шторы, и яркий солнечный свет хлынул в полутемное, погруженное в дрему помещение. На кровати застонали и заворочались, сражаясь с одеялом. Потом спящий пробудился, сел, и на Эмери уставилось его собственное лицо.

— Нет от тебя житья, Ренье, — пожаловался этот второй Эмери.

— Хватит спать! — Ренье закружил по комнате. — Я только что с занятий!

— Что новенького стряслось в высоких научных сферах? — зевая, осведомился Эмери. И вдруг насторожился, разом потеряв остатки сонливости. — Да что с тобой, Ренье? Ты пьян?

— Я пьян! — закричал Ренье в полном восторге. — Я пьян, пьян!

Он схватил себя за волосы и дернул так сильно, что даже рот раскрыл.

— Ух, как я пьян! — выговорил он, валясь на соседнюю кровать. И показал своему двойнику кулак: — Во! Только попробуй!

— Что? — спросил Эмери и опять откинулся на подушку. — Ты влюбился, Ренье?

Юноша взмахнул руками.

— Влюбился... Не знаю! В любом случае, эта девушка нас не перепутает, можешь и не стараться. Она слепая. Ее тебе от меня не увести. Для нее внешность ничего не значит. Она слышит... Ну, не знаю. Наверное, такие, как она, живут исключительно сердцем. О, у них огромное сердце, которое чувствует вещи, для всех прочих незаметные, просто не существующие... Нежная...

Он мечтательно нарисовал пальцем в воздухе ее профиль.

— В таком случае, мне следует держаться от нее подальше, — сказал Эмери, настораживаясь. — Не ровен час раскусит, что нас двое...

Эмери был старшим братом Ренье. Впрочем, разница в возрасте была у них ничтожная — меньше года. Они были очень похожи: оба круглолицые, кареглазые, с капризными пухлыми губами. И в то же время между ними имелось большое различие. Оно становилось заметным, когда братья стояли рядом. И выражалось краткими словами: Ренье был красив, Эмери — нет. В облике Эмери отсутствовала та необъяснимая гармония, та соразмерность черт, которая заставляла встречных, равно мужчин и женщин, оборачиваться вслед его младшему брату.

И все же внешнее сходство черт было настолько значительным, что братьев, как правило, путали. Близость усугублялась еще и тем, что оба чуть прихрамывали на левую ногу, только Эмери был таким с рождения, а Ренье повредил щиколотку в возрасте четырнадцати лет, когда неудачно упал с лошади.

Несколько раз жертвами этого сходства становились девушки, которые поначалу поддавались непобедимому обаянию Ренье, а после оказывались в объятиях его старшего брата. Об этом и говорил Ренье, предостерегая Эмери от увлечения новой студенткой. Чувство, которое вызывала у него Фейнне, представлялось Ренье слишком тонким, Чтобы превращать его в предмет розыгрыша и делить с кем-то, даже с братом.

Дом, который они снимали, находился на окраине городка Коммарши. Среди студентов не было принято ходить друг к другу в гости: считалось дурным тоном нарушать чужое уединение. Все общение между учащимися происходило преимущественно в необъятном саду, библиотеке, учебных залах и стеклянных беседках, разбросанных по обширной территории Академии. Поэтому братьям, которые появлялись в Академии только порознь и носили одинаковую одежду, почти полтора года удавалось скрывать, что их двое.

«Люди не умеют наблюдать, — говорил Эмери, — и привыкли доверять тому, что видят своими невнимательными глазами». А Ренье вообще мало беспокоился об этом. «Им и в голову не придет заподозрить меня в обмане, — утверждал он в тех случаях, когда старший брат выговаривал ему за некоторую беспечность. — Это слишком невероятно. Никто даже не подозревает, что такое возможно».

Привычка изображать из себя одного человека вместо двух была у них очень давней. Она велась с самого детства — практически с тех самых пор, как они себя помнили. Как все дети, братья не задавали вопросов, считая, что все происходит правильно, согласно порядку, заведенному от начала времен.

Если в замке случались гости, бабушка представляла им только одного внука. И, как правило, только одного из двоих брали на праздники, где существовала вероятность встретить знакомых.

Предпочтения ни одному из двоих не оказывали — брали то одного, то другого. Но в тех случаях, когда мальчика показывали посторонним, его неизменно называли «Эмери». И это тоже не обсуждалось.

Лет в семь братья впервые заподозрили наличие в своей жизни некоей тайны и отнеслись к ней с полным доверием. Тайна тоже стала частью их мироздания.

Через год тайна разрослась, обзавелась подробностями. Братья узнали, что Ренье — бастард. Красивое слово, оброненное служанкой, заворожило мальчиков, и Эмери одно время даже завидовал брату — что, впрочем, не мешало им дружить по-прежнему.

С годами обстоятельства прояснялись все отчетливей. О случившемся в семье говорили скупо, не без оснований полагая, что информированность лучше и полезнее заменять любовью. Братья практически ничего не знали о своих родителях. Имелась только могила прекрасной Оггуль, бабушкиной дочери, — мальчики чтили ее, превратив для себя покойную мать в богиню-покровительницу. Об отце никто никогда не заговаривал. Ренье-бастард даже не знал, на самом ли деле приходилась Оггуль ему матерью и кем был его отец.