не умела ласкаться даже к матери. Как и играть с подругами. Осталось доверить ей еще и поэтический дар – и… Но это уж было бы слишком – Пушкин создавал все же идеал женский (а до Марины, Анны и красавицы Белы было еще ох как далеко…) Да и на что Пушкину девушка-поэт? А ей – Онегин…

Нет, автор искал совсем иной образ. (Да, его тоже он искал «в зеркале» – и с этим клише не поспоришь.) А стихи… А стихи Александр Сергеевич не доверил ни одному из героев. (Надеюсь, никто не думает, будто то, что сочиняет Ленский, это стихи?)

***

Перед нами – три детства. Детство Евгения – никаким образом не способное породить упомянутые метаморфозы ума и души. Детство и юность Владимира – тоже не объясняющие его замерзание на стадии восторженного подростка. И, наконец, детство Татьяны. Каковая с самого начала была не от мира сего. Такой мы и увидели ее при первом появлении на сцене. Работая над этим психологическим портретом, Пушкин берется за кисть всерьез – и пишет его на высшем уровне своего мастерства. Не только поэтического, но и человековедческого.

Именно с появлением Татьяны поэма «Евгений Онегин» (каковую смело можно переименовать в «Ай да Пушкин!») быть таковой перестает – и становится в самом деле романом. Романом «Татьяна Ларина». Автор его – тонкий психолог, а порой и грамотный психоаналитик. (Да, за век до появления самого понятия. Это вам не какой-нибудь шарлатан «Мартын Задека».) Этот автор не позволит себе ни единого «ляпа» в характере героини.

Сравнивая подробное (можно сказать, тщательное) отслеживание Пушкиным становления души Татьяны Лариной с легкомысленным проскальзыванием по поверхности двух мужских образов, мы видим… Да ни черта мы не видим! Сравнивать тут попросту нечего. Но – не переписывать же первые полторы главы наново. В конце концов, в этих полутора главах о ведущем герое их говорится честно, подробно и чаще всего на высоком литературном уровне – в первом лице. А двое других… Что ж, видно, не зря одного из них потомки обозвали «первым лишним человеком русской литературы», а другой только и нужен был автору в качестве жертвенного… гм… козленка. А заодно, раз уж подвернулся, как повод для окончательного расчета с поэтическим детством ХVIII века. Включая и детство самого Пушкина.

***

Татьяна. Чужая. Одинокая. Ни игр, ни кукол. Зато – страшилки в детстве и романы в отрочестве. Все это – вовсе не «откуда ни возьмись». От матери. Как рыцарь-романтик Том Сойер сформировался не сам собою, но стараниями книжной полки своей тетушки, так и трижды романтическая Татьяна Ларина приняла на себя нереализованные мечты своей матери. В отличие от которой не попала в поле действия максимы о привычке, заменяющей счастье. Как, впрочем, и истинный отецгероини – Пушкин – что бы он про эту «замену» ни писал в первом лице.

Но детство кончилось, и Татьяна вполне готова – можно ее влюблять. В кого? А кого ждала ее душа? Вот в «кого-нибудь» и влюбим. Ибо интересна нам сейчас любовь как таковая, а не ее предмет. Ведь истинная любовь подобна пресловутому буддийскому хлопку одной ладонью – и потому возникает в одиночестве. А значит, и способны на нее лишь очень немногие. Чужие. Вот почему, как бы это ни казалось странным, вовсе не шумный «романтик» Ленский почуял в Татьяне истинную жизнь, а начисто лишенный этой самой романтики Онегин – охлажденным умом своего создателя. Потрясающая фраза: «Когда б я был, как ты, поэт» – даже несмотря на предшествующее ей циничное «выбрал бы» – одна из лучших жемчужин романа. Конечно, это не слова самого Онегина. Куда ему – после брусничной-то воды. В этот момент сам Александр Сергеевич (забыв про свое правило не вмешиваться в жизнь героев, а позволять имсебя вести, лишь записывая за ними то, что увидит сквозь магический кристалл) попросту воплощается в Онегина и произносит эти слова его устами. Очень уж красиво вышло – вот и не удержался. Ладно, он Пушкин, ему можно всё. Он еще и Ленского на дуэли убьет… Впрочем, то – не в порыве увлеченности, но лишь потому, что так было надо.

В остальном же Пушкин продолжает быть честным зрителем, не зная наперед, «чем все это кончится». Смотрите: «Ты в руки модного тирана // Уж отдала судьбу свою. // Погибнешь, милая, но прежде…» Как мы знаем, кристалл выбрал иной путь: если кто тут и погибнет, то скорее модный тиран. Но – не будем забегать…

***

Очень, очень хочется поговорить об уникальном пушкинском юморе. Именно здесь, в строфах, посвященных развитию влюбленности Татьяны, он особенно тонок и блестящ. Однако у нас сейчас не то в предмете. Юмор – отложим.

***

Мы добрались до хрестоматийного апофеоза романа – переведенного Пушкиным с несуществующего французского оригинала письма Татьяны к… К кому-нибудь. Ибо видела она предмет своей любви от силы час. Не сказав с ним двух слов, посидела в сторонке у окна – пока гости пили свой морс за вощаным столиком. И бог бы с ним, с предметом – даже самого письма героини – нет.

Не мог Александр Сергеевич тут соврать – честно сознался в своем авторстве. (Все мы знаем цену адекватности поэтических переводов. Что же говорить о стихотворном переводе прозаического текста…)

Наш «переводчик» так высоко оценивает оригинал, что называет свой перевод бледным списком с живой картины. Вольно ему кокетничать: кто оспорит эту оценку, не видя оригинала? Ведь тот записан не на бумаге, но в самой душе Татьяны. То есть в душе Пушкина.

Однако наша цель – оценка не поэтического творчества, а цельности характеров героев романа. Могла ли деревенская барышня, выросшая на французских романах своего времени (то есть на творениях отнюдь не пушкинского уровня) писать подобным образом? Пушкин подстраховался в объемном предисловии к своему «переводу»: дескать, романы – романами, но и сама героиня – личность. И потому ее письмо – не клише с готовых образцов, а собственный умильный вздор. Происхождение которого и сам поэт, по его признанию, понять не может. (Ну еще бы, куда уж ему…)

Итак. «Нет, ни за что на свете… Я – твоя!» Время покажет, кто тут чей. А все же ключевое место – именно здесь: не просто признание в любви, но и клятва верности. «То воля неба».

И что же? Исполнит героиня эту клятву? – вот вопрос, который единственно относится к цельности ее личности. Все прочее в письме – действительно увлекательный и вредный умильный вздор. Ответ: