– Вы отлично знаете, что я вовсе не целомудренна, так что ваши упреки мне льстят. Но стоит ли относиться ко всему этому так серьезно?

– Человек боролся с дикой природой, его царапал колючий кустарник, и держали в своем плену густые лианы. Он боялся когтей и клыков лесных зверей, карабкался на деревья, прыгал со скал, катался по земле среди иголок и острых камней вместо того, чтобы проводить время с женой, ласкать ее в глубине какой-нибудь влажной соляной пещеры. Первый, кто задумался о предохранении органа, от которого зависит жизнь потомства и численность населения Земли, оказал человеческому роду большую услугу. Если бы предосторожность не превратилась в этический закон, в прелестный очаровательный ритуал, кто знает, удалось бы человеку стать хозяином мира? То, что теперь воспринимается как ханжество, было следствием биологического ясновидения, инициативой, необходимой для дальнейшей эволюции. То есть с точки зрения морали это был настоящий подарок человечеству.

Марио садится напротив Эммануэль.

– Точно так же человечество вымерло бы от холода, если бы не изобрели одежду.

Он одергивает рубашку, которая стала слегка влажной от пота.

– Сейчас уже не времена динозавров, ледники растаяли. Но мы продолжаем одеваться, ведь голыми ходить неприлично!

Он трагически вздыхает.

– Мы сидим в бархатных креслах, ходим по аккуратным газонам. У наших домашних животных нет клыков и огнедышащих пастей. Но мы все еще боимся собственных половых органов. Роль члена сыграна, его значение забыто, теперь наша священная ценность – трусы. Вы еще спрашиваете у меня, почему надо срывать с себя трусы, как тунику Деяниры?[7]Человек туп – миф пережил вещь, а человек до сих пор верит. Энергия, которую мы тратим на служение мифу, могла бы перевоплощаться в творческую энергию.

Марио внезапно ободряется:

– Когда греки создавали цивилизацию, сложнее всего им было разобраться в том, что делать с одеждами. Следуя традициям каменного века, греки скрывали свое достоинство, наготу начали ценить лишь в эпоху расцвета культуры и науки. Только подумать: если бы философы и воины вовремя не научились посмеиваться над своей драпировкой, не прекратили бы прятать свои важнейшие органы, возможно, мы до сих пор оставались бы варварами.

Лукавые глаза итальянца сверкают:

– И не думайте, что эфебы[8]выбрали наготу ради удобства. Прежде всего они хотели подарить свою красоту эрастам[9], увековечившим впоследствии их память. Рядом со статуей Афины при входе в гимнасий стояла статуя Эроса. Именно рядом с Эросом человек приобретал свои первые знания.

На секунду Марио задумывается, словно погружается в мечты о той самой эпохе, к которой хотел бы принадлежать. Затем, взмахнув рукой, он продолжает:

– То, что я вам рассказываю о целомудрии, распространяется на все сексуальные табу: какому унижению вы себя подвергнете, если в обществе объявите о том, что испытываете удовольствие, ощущая во рту мужской член, что вам нравится, когда вам кончают в рот, что вы каждый день ласкаете себя собственными пальцами, что в вашей постели есть место не только супругу! Раньше запреты имели смысл. У человека была задача заселить планету, и даром тратить сперму он не мог. Так что хорошо придумали – считать грехом онанизм. Теперь, когда на планете предостаточно людей и она перенаселена, следовало бы считать грехом совокупление мужчины и женщины, и наоборот, всячески поощрять онанизм – излияние спермы туда, где она ничто не может оплодотворить. Античный страх мужа, страх того, что жену оплодотворит другой мужчина, больше неактуален, особенно с тех пор как изобрели контрацептивы, а искусство орального секса и петтинга достигло вершины. В наш век осуждать тех, кто стремится к сексуальному наслаждению, а не к производству потомства, – глупо и старомодно; пришло время признать легитимным и безопасным желание женщины спать с разными мужчинами.

Марио словно ждет от Эммануэль ответной реплики. Та молчит. Он продолжает:

– Если мы хотим, чтобы наши дети были умнее нас, чтобы у них были другие ментальные и творческие возможности, мы обязаны проявить смелость и освободить общество от абсурдных запретов и беспочвенной тревоги. Скромный, стыдливый, набожный ученый – это ученый, связанный по рукам и ногам. Кто знает, какие еще великие открытия сделали бы Пастер и Паскаль, если бы отбросили предрассудки! А что говорить о художниках, о писателях, которым набрасывают узду и надевают на глаза шоры? Тот, кто считает или хочет считать обнаженное тело позорным зрелищем, не может претендовать на звание и честь человека будущего. Тычинки и пестики, прекрасные цветы… неужели кто-то считает, что бог-извращенец создал все это ради того, чтобы вселить в человека страх грехопадения? Да откройте же вы глаза! Вы серьезно думаете, что инфибуляция[10], совершаемая в вашем воображении при помощи вот этих шортиков, спасет вас от кипящего котла в преисподней? Простите мне мое раздражение. Просто я не могу смириться с тем, что великое человечество с его умом и скептицизмом, с его вечным стремлением к риску и дерзким подвигам, с его умением смеяться и создавать поэтические шедевры, теперь превратилось в дрожащего от страха Ахилла, ищущего спасения в каких-то стародавних традициях и верованиях, в сокрытии истины, в хуле полового акта! Эротика должна освободить женщин от ночных рубашек, под которыми прячутся прекрасные тела, от этой ментальной фижмы – смешно сказать!

Эммануэль печально разглядывает свои груди с торчащими сосками, обтянутые тонким трикотажем. Марио не обращает на это никакого внимания, он призывает девушку к исполнению долга:

– Я не знаю, является ли эротика добродетелью сама по себе. Но знаю, что эротика спасает от глупостей и лицемерия, дает силы и внушает человеку желание быть свободным. Когда мир превращается в тюрьму, эротика становится единственным оружием, спасительной лестницей, нужным словом. Я не знаю иного средства, иного действенного лекарства, которое избавило бы человека от его самых устойчивых страхов, от герцинской тяжести бытия, которое бы открыло человеку бездонное звездное небо. И поскольку я не хочу, чтобы в вашем ангельском возрасте у вас уже были обрублены крылья, чтобы вы понапрасну осторожничали, изводили себя пережитками морали каменного века и действовали в соответствии с никому не нужными законами нравственности, я заклинаю вас не скрывать вашу красоту и ваши чувства. Тогда и те, кто будет на вас смотреть, станут краше, сильнее, свободнее, умнее, люди откажутся от симулякров.