— посиди со мной!

— Ветер, — тихо говорит она, облокотившись о стол. Она покачивается на стуле. Закрывает глаза. Словно вода, вновь обтекает её воздух июльской ночи.

— Шумит ветер… Сергей молча курит. Потом встаёт. Скрипнув, отворяется под его рукой дверца старого шкафа. Лунный блик стремительно стекает со стекла бутылки и ныряет в его глаза.

— Выпьешь? В бокалах чуть колышется вино. Колышется ночь. Июльская тёплая ночь обволакивает её. Июльская ночь.

* * * Он запнулся о них — иначе бы не заметил.

— Ты что не спишь, шатаешься? — Сергей не выругался, сдержался. Запнулся, но ничего не понял. Так и прошёл сонный — туда и обратно. Холодили щиколотки влажные лопухи. Плюхнулся на матрас, набитый свежей травой, тут же заснул вновь. Ему нравилось спать и видеть сны. И приснилось ему, что наткнулся он в темноте на Сергея с какой-то девушкой, сплетённых на траве, и наклонился,

— и вдруг сердце так бухнуло, что он проснулся: тихая, тихая ночь. И вновь упал в сон. И другое приснилось: Наталья в крови. Грудь её залита кровью. И опять сердце так стукнулось о стену груди, что проснулся. Уже рассвело. А днём Наталья уехала на электричке в город. Торопливо покидала свои платья и юбки, спотыкаясь о столик и стулья, пролила чай, остывший в чашке с отбитой ручкой, чмокнула Митю.

— Провожу, — предложил он, хотя у них не принято было встречать и провожать. Излишняя сентиментальность.

— Нет, нет. — И уехала. * * *

…А знаешь ли ты, Наташа, почему твоя мать ушла от отца? Ты была совсем крошкой — года тебе не было, и Ниночка отказалась ехать с твоим отцом на дачу: нет, говорит, там нет горячей воды, ладно Серёжка, а Наташечка еще совсем малышка, а может, тебе полтора было, не помню…

Наталью вырастила бабушка, мать матери, Клавдия Тимофеевна, бухгалтер в прошлом. И дед был бухгалтером. Тогда называлось — счетовод. Волей случая или волей судьбы всех троих детей Ярославцевых — Сергея, Наталью и Дмитрия — воспитывали бабушки. Каждого — своя. Наташа, конечно, была уверена, что волей судьбы.

Иногда все трое собирались на день рожденья их общей бабушки, Елены Андреевны: тридцатого июля, на даче. Порой кто-то из троих отсутствовал — или Митя по рассеянности или Сергей из-за важной (все его командировки были «важными») поездки. Старушка аккуратно и элегантно одевалась, любила повспоминать свою петербургскуюе юность, родив сына Антона уже почти под сорок, она всем своим внукам годилась в прабабушки, и, пристально поглядывая на окружающих своими длинными светло зелёными глазами в жёлтую крапинку, так иронично улыбалась, будто давала понять — она знает давно всем людям — и несомненно, и внукам своим! — цену. Невысокая цена, нужно признать с грустью.

И только Сергей считал Елену Андреевну своей.

— Моя бабушка, — говорил он Наталье, — она мне и отца и мать заменила. Ты нашего отца знаешь… Наташа несколько обжалась за их вторую бабушку, Клавдию Тимофеевну.

— Ты её совсем мало видишь, и не представляешь даже, какая она хорошая.

— Блинчики она вкусно готовит. Факт.

— Обжора!

— А ты-то!.. …А такие худые и брат, и сестра, но для девушки Наталья высокая, Сергей же — средненький, щупловатый, хоть и жилистый, он сутулится и когда стоит, разговаривает, то коленкой острой дёргает — точно внутри у него всегда звучит нервная музыка. Но что-то в тебе, Серёжка, есть, что-то — есть. Наталья щурится. Ну, не удивительно ли, что, несмотря на различный цвет глаз: у Сергея — синие, у Наташи — светло-карие, ореховые, у Мити — зелёные,

— щурятся они все одинаково. Как бабушка Елена.

Митьку воспитала Юлия Николаевна: такая мощная старуха, как выражается сам Митяй.

Наталья отогнала комара, почесала ногу, приподняв оранжевую юбку чуть выше колена. И засмеялась.

— Комары…

— Ну, и не вижу ничего смешного.

— Так вот, Серёга, бабуля рассказывала, что мама наша ушла от отца потому, что ей, когда она осталась в городе, не поехав с ним на дачу, а ты, выходит, был здесь, с папашей, в общем, она была дома одна, а бабуля гуляла со мной в парке…

— Помню, тоже с тобой гулял. У тебя капор был смешной, какой-то старомодный. С бантом! И сумочка.

— …И какая-то женщина, тётка, приносит нашей мамульке записку, вам говорит, просили передать, и тут же исчезает, а в записке — ваш муж такой-то, пока вы в городе болеете, наверное, или ребёночек у вас младший болеет, а ваш супруг косой изменяет вам на даче с такой же точно уродиной кривой…

— Это он мог.

— …Я сама записку не читала, но бабушка рассказывает, что она была написана печатными буквами на листочке в клеточку, то есть из тетрадки вырванном. И мне, знаешь, что обидно? Отец-то косит совсем незаметно.

— Эге.

— Кто мог нацарапать пасквиль?

— Понятия не имею.

— Бабуля говорит — соседка по даче. Жене дядь Миши это не надо — она считает себя слишком духовной. Без пяти минут доктор наук. Она всегда книжки читала, о смысле жизни размышляла.

— Бедный мужик!

— Геологине, вроде, тоже. И потом — она каждое лето — в партии со своим. Для полковничихи стиль слишком сложен — такая тонкая параллель косого с кривой… В общем, — какая-то змеища, которая валялась вместе с мамулей на пляже…

— Странно.

— Ну, вот, бабулька привозит меня, вынимает из коляски, а дочь её вся в слезах, она же у нас была такая растютёха, что такое, откуда эти слезы? Записку принесли! Негодяй, он не может скрыть свою порочную натуру! Изме нять такой женщине! Я тебя растила, думала, ты выйдешь замуж, как нормальный человек, как неглупая женщина… А ты с ума сошла, я молила тебя, когда перед ЗАГСом он попросил у меня иголку с ниткой — извините, мол, мне нужно брюки зашить, — молила тебя, на колени падала — остановись! В общем: сволочь, негодяй, мерзавец. Вскоре папаша нарисовался: ку-ку, мои хорошие, родные, золотые. А ему а! ты! так! тогда! мы! все! конец! В общем: куку. Финита ля комедиа.

— Странная история, а, Митя? — рассказывает Наталья в другой раз.

— Банальная, — говорит Митя скучно, — банальная, как любая измена.

— Но кто написал записку?

— Кто-то.

— Слушай, ты такой рассеянный с улицы Бассейной, ты вообще ничего не слушаешь, слушать не желаешь, тебе безразлично, почему распалась семья… Ну, конечно, — язвит Наталья, — не распадись наша семья, не было бы тебя!

— Всё именно потому и произошло, — Дмитрий улыбается,

— вечная манера Ярославцева-отца: то ли шутит, то ли серьёзно говорит. Любит он розыгрыши всякие, мистификации. И сын такой же. У!

— Возможно, никакой измены и не было. А если и была, то…

— Отец-то сам признался: грешен.