— Он — талантлив, очень, я верю в него, — делится Юлия Николаевна с тенью, — но боюсь, что с его характером ему никуда не пробиться. Сколько талантов погибло в нашей стране. Сколько любовных лодок разбилось о быт. Ссохшийся горох на платье кивающей тени. Двенадцать ночи.

«Боюсь, что в бабушкиной пьеске Герой повиснет на подвеске», — записал как-то Митя на листке и сунул листок в папку. Некое подобие дневника — так он озаглавил папку. Некое подобие… В принципе, мне бы вполне хватило, иронизировал он над собой, нескольких слове

чек: это, то и некое. Плюс к ним склонения, спряжения, не помню, правда, что спрягается, что склоняется, знаю только, что лошадь запрягают, чего, однако, я никогда не имел счастья видеть. А если когда и видел, то забыл. Что меня плохо характеризует.

Итак, в этот вечер они все собрались на даче. Кроме Томы (что, слава богу) и кроме Серафимы Петровны, гражданской супруги Антона Андреевича (что тоже неплохо). Она редко наезжает. У неё сын — толстый Мура. Он такую дачку в гробу видел. Дом большой, отличный дом, но ремонта не могут сделать как люди. Лодыри. Мура — кандидат наук, но сейчас он торгует пивом. А чем, говорит, не работа, я не ворую, я только на пене зарабатываю.

Серафима Петровна — лаборант на кафедре психиатрии мединститута, образование у неё высшее, но валерианку от цианистого она никогда не отличит. Наталья её терпеть не может. Танк, а не женщина. Спасайся кто может. У папаши вообще с женщинами сложно. Или наоборот

— слишком просто. Слишком просто, да, Митя? Брат ответствует: когда ты, сестра, говоришь о Серафиме, в сущности ты говоришь о Не-Серафиме, вот потому-то мы её называем Серафимой.

Эге! Просто папаша — женолюб. Охотожён. Слаб до баб. И мы все такие! Иди ты, Сережка, знаешь куда, хохочет Наталья, Мура отцу пиво домой носит. Вот и вся истина.

Но появляется Антон Андреевич — они меняют тему. Наташа улыбается, она любит, когда в дачном доме нет хозяйки, кроме неё.

Вот она — дачка. Дачка-кукарачка. Из-за которой распалась семья, из-за которой мама вышла замуж второй раз. Нет, отчим приличный мужик. Куркуль — но сейчас такой и нужен. А мне? Фу — гадость. А мамулька была молодой, любила шнырять по курортам, никаких участков дачных она не уважала: да ну, больно-то надо горбатиться над грядкой!..

Вот она — дачка: на первом этаже четыре комнаты, кухня, есть ещё и чулан, где старая этажерка и зимние изношенные кофты. Лыжи там же стоят, меховой жилет, полусъеденный молью, валяется среди ведёр, ржавеет Кириллов детский велосипед, а на стене охотничье ружье отца. Второй этаж недостроен. Обои нужно наклеить и доделать пол. Так и стоит недоделанная дача много-много лет. Столовая, она же кухня. Или наоборот: кухня — она же столовая. Стол обеденный, древний, чёрный, стулья с гнутыми спинками, когда-то такие, кажется, называли венскими, печь, газовая плита, холодильник за ширмой, на ширме когда-то был нарисован яркий тигр. Как в китайской сказке. Любимая сказка Мити: жил один мальчик, считавшийся очень умным, и жил в том же месте злой завистливый богач. Прослышал богач о славе мальчика и решил опозорить его, выставив глупцом. Собрал он у себя в доме всех жителей села, позвал мальчика, поставил перед ним ширму с вышитым на ней шёлковыми нитками тигром и приказал, усмехаясь: поймай тигра! «Что ж, — согласился мальчик, — хорошо. Но велите принести мне толстую верёвку». Богач крикнул — верёвку принесли. Взял её мальчик за оба конца, отошёл от ширмы на несколько шагов, чуть-чуть наклонился и громко сказал богачу: «Я готов. А теперь вы гоните тигра на меня!»

А возможно, сказка и не китайская. Митя глядит на выцветшую ширму и курит. Наталья медленно вылавливает из белой тарелки с желтоватыми сливками красные ягоды. Сергей разливает «Токай».

— Отец, а тебе? С возрастом у Антона Андреевича меняется лицо: верхние веки спускаются всё ниже, нависая над жёлтыми зрачками тонкими смуглыми складками, укрупняется нос, западают щёки.

— А ведь ты, брат, среди художников не котируешься,

— задирается Сергей, выпив несколько рюмок. Такие высокие, неприятного визгливого тембра голоса в моде у рок-певцов. Митя едва заметно улыбается. Но Антон Андреевич недоволен. Легче, легче надо жить — молчите, проклятые струны.

— Петухам, наверное, тоже кажется, что соловей не умеет петь.

— Ты ещё и зазнаёшься, — Сергей кривится, — глядика. Ничем ничего, а с гонором. Ну ладно. — Он залпом опорожняет очередную рюмку. — Это неплохо. Всё-таки наша кровь в тебе тоже есть. Влетает оса, кружит над ягодой, уйди, уйди, бурчит Наталья, надувая губы, уйди, кому говорю. Ай! Оса садится на ее тонкое запястье. Уффф. Улетела мерзавка.

— Где Кирилл? — вспоминает отец.

— Он у соседей. Я видела.

— Что, как Рембрандт будешь?

— Слушай, отстань!

— Бабушка меня научила играть в преферанс. — Сергей щёлкает по розовой рюмке скрюченным худым пальцем.

— Тебя вот, Митька, не успела. Этот вечер на даче. Негромкие голоса соседей долетают до нашей веранды. Обязательные собаки лают и лают. От скуки, наверное, лают даже на собственную тень. Оранжевые вершины…

(Всё-таки любопытно — загорятся ли вновь сегодня в институте окна? Забыл ты, внук мой, о своей старухе…)

…сосен, и если бы все соседи разом смолкли, можно было бы услышать дальнего дятла на старой сосне. Нет, дятлы, конечно, уже спят. Именно возле этой сосны сметливый Сергей открыл свой кабачок «Под пеньком»: если пойдёшь ночью купаться, сверни на лесную тропинку, самую первую, если встать к улице спиной, а к лесу лицом, не испугайся шорохов всяких и шёпота тёмной травы; сразу за ровной, круглой, как блюдце, поляной, белой от света такой же круглой и ровной луны, ты увидишь сосну, что стоит чуть в стороне от других… Здравствуйте, здравствуйте, Александр Сергеич!.. а возле сосны ты отыщешь мохом заросший пенёк. Там, между корней, в глубине, где прохладно, я прячу бутылку вина. Подошёл, налил в рю

мочку, я и рюмочку прячу тут же, чокнусь с сосной за здоровье своё — бд! — и Луна поглядит, и дальний поезд прогудит. Ох, тоска! Дзинь! Моё здоровье, братцы-кролики, ещё раз! Твоё, твоё здоровьице, Сергей Андреевич, бедный ты наш, несчастный, никто-то тебя не любит, не жалеет, а разве ты хоть немного не красив? И спрячет Сергей бутылку, пробочкой, припасенной заранее, её за ткнув, обратно под пенёк, а рюмашку завернёт в сорванный лист лопуха. Впрочем, не разглядеть в темноте — но на ощупь вроде бы лист лопуха. И тоже припрячет. Вот так. Теперь можно двигаться дальше — в лёгких свист.

Антон Андреевич курит. Лицо его неподвижно, глаза полуприкрыты, ему хочется поскорее уйти играть в карты с соседом Мишкой. И с соседом ещё одним, геологом, кандидатом наук Василием Васильевичем. Собственные дети томят его; порой ему перед самим собой неловко, что он совершенно не знает, как полагается обращаться с детьми, ставшими такими взрослыми. Впрочем, он вряд ли отчётливо представлял, как вести себя и с малышами. Подойдёт к маленькому Мите, пальцем, пожелетевшим от никотина, ткнёт в животик: какой чудик! Единственное, что Антону Андреевичу нравилось, — семью фотографировать. Однако вторая его тёща, Юлия Николаевна, которую он весьма побаивался — слишком многого она от него требовала, — глядя на его снимки, постоянно язвила, что узнать на них ни взрослого, ни ребёнка просто невозможно. Как можно было из белокурой Анечки с кроткими её глазами, с её носиком небольшим, чуть вздёрнутым, ухитриться сделать горбоносую косматую ведьму — ума не приложу! Митя, изящный мальчик в голубом шерстяном костюмчике, отвлекался от игры в машины и глядел на бабушку тревожно. Возмущение, удивление, горе, радость — она всегда высказывала вслух, предпочитая всем иным формам выражения чувств старинную форму монолога. Она, конечно, не обращала внимания на прислушивающегося внучка. Господи, как могла она, красавица, умница, ангел небесный, его выбрать, стенала Юлия Николаевна, всё было