– Есть, а тебе зачем? – Пашка, похоже, тоже решил не здороваться: к чему лишние слова произносить?

– Там с моей стороны на поле лежит что-то. Может, и труп!

– Щас! – Глаза у Пашки загорелись вопросительным огоньком. – Подожди!

Воронка у дома Митьковых осталась позади.

Сергеич на ходу посмотрел на небо – показалось ему, что уже темнеет, хотя даже самые короткие зимние дни не заканчиваются в половине второго! Потом бросил взгляд на массивный старый бинокль, болтавшийся на коричневой кожаной ленте на выпяченной кожухом вперед груди Пашки. Грудь кожуха, конечно, так бы не выпячивалась, если бы тот не завернул внутрь овчинные отвороты воротника. Сам воротник стоял забором вокруг тонкой шеи, ответственно защищая ее от морозного ветра.

– Ну, где? – Пашка приставил бинокль к глазам, как только остановились они на краю огорода.

– Туда вон смотри, прямо и чуть направо, на подъеме! – Сергеич указал рукой.

– Так-так-так, – приговаривал Пашка. – Ага! Вижу!

– И что там?

– Труп военный. А вот чей? И где ж его шеврончики? Не, не видно. Неудачно лег!

– Дай посмотреть! – попросил Сергеич.

Пашка снял бинокль с шеи, протянул.

– Держи, пчеловод! Может, у тебя глаз острее!

То, что темным издалека казалось, при приближении вышло зеленым. Мертвец лежал на правом боку, затылком к Малой Староградовке, а значит, лицом к украинским окопам.

– Че видишь? – спросил Пашка.

– Че вижу? Лежит. Мертвый. Солдат. Хрен его знает чей! Может, тех, может, этих!

– Ясно, – Пашка кивнул, и голова его внутри поднятого высокого овечьего воротника своим движением вызвала у Сергеича, уже отнявшего от глаз окуляры бинокля, улыбку.

– Ты чего? – подозрительно спросил Пашка.

– Да ты как колокол перевернутый в своем воротнике. Голова больно маленькая для такой роскоши!

– Какая есть, – огрызнулся Пашка. – Зато в маленькую голову пулей попасть сложнее, а в большую, как у тебя, и с километра не промахнешься!

Протопали они вместе через сад-огород-двор до калитки на Ленина. Молча, друг на друга не глядя. Там Сергеич попросил Пашку на пару деньков бинокль ему оставить. Тот оставил. И к переулку Мичурина пошел, не оглядываясь.

Ночью Сергей Сергеич не от своего холода поднялся, а от чужого, приснившегося. Точнее, приснилось ему, что он солдат. Убитый и на снегу брошенный. И мороз страшный вокруг. Мертвое тело и так коченеет, а тут прямо камнем взялось и само стало холод излучать. И лежал Сергеич во сне внутри этого каменного тела. Лежал и ощущал, как внутри сна, так и снаружи его – в своем собственном теле – холодный ужас. Терпел, пока сон не отпускал. А как только сон ослаб, встал он с кровати. Подождал, пока пальцы от пережитого во сне холода дрожать перестанут. Подсыпал из ведра в топку буржуйки угольных «орехов». Присел в темноте за стол.

– Что ж ты мне спать не даешь? – прошептал.

Сидел с полчаса. Глаза к темноте привыкли. Воздух по комнате горизонтально расслоился – щиколоткам холодно стало, а плечам и шее – тепло.

Вздохнул Сергеич, свечку желтую зажег, подошел к шкафу, открыл левую дверцу. Свечу к нутру шкафа поднес. Там среди пустых плечиков висело платье жены, бывшей жены Виталины. Она его специально оставила. Как прозрачный намек. Как одну из причин своего ухода.

В дрожащем из-за маленького язычка пламени полумраке узор платья не очень-то был виден, но Сергеичу и не надо было. Он его назубок знал, весь его незатейливый сюжет-узор: на голубой ткани большие рыжие муравьи бегут, одни вверх, другие вниз по платью, густо-густо, наверное, тысячи муравьев! Это ж надо, чтобы какому-то придумщику одежды такое в голову пришло?! Нет, чтобы просто и как у всех красиво: платье в горошек или в ромашках, или в фиалках?

Задавил Сергеич по привычке огонек свечи большим и указательным пальцами правой руки. Сладкий прощальный дымок свечки носом уловил. И снова лег в кровать. Под одеялом тепло. В таком тепле и сны должны сниться теплые, а не пронизывающие холодным ужасом!

Глаза словно сами закрылись – без его участия. И вот уже закрытыми глазами, в дреме, опять знакомое платье с муравьями увидел он. Только в этот раз не в шкафу, а на ней, на Виталине. Длинное, ниже колен. И муравьи эти рыжие будто забегали по ткани оттого, что шла Виталина по их улице Ленина, и ветерок подол платья развевал. А Виталина не шагала, а плыла. Точно так, когда она в первый раз со двора вышла. Можно сказать, выбралась, чтобы себя улице и селу всему предъявить, как некий важный документ, от одного вида которого все встречные посторониться обязаны. Еще не все сумки и чемоданы распаковала она в тот первый после переезда из Винницы день, но сразу из вещей «муравьиное» платье вытащила, погладила, надела и отправилась к церкви, что в конце улицы стояла. Сергеич пытался ее остановить, упрашивал что-нибудь другое надеть, но куда там! С характером Виталины и ее и любовью к «красивому» сладить было трудно. Невозможно даже.

Думала она тогда, что Сергей вместе с ней по улице прогуляется, но он ее только до калитки проводил. А дальше идти с женой, в «рыжих муравьев» нарядившейся, застыдился.

И зашагала она сама, смелой, даже вызывающей походкой, привлекая соседей и соседок к заборам, окнам и калиткам. Живым ведь тогда село было – почти в каждом дворе смех детский звенел!

Ясное дело, что несколько следующих дней все село ей косточки перемывало.

Но ведь он ее не за платье полюбил и в жены взял! Без платья она была куда лучше и только ему принадлежала! Жаль, что не так долго, как хотелось.

Странное дело, но сон, охвативший Сергеича, показал ему этот первый проход селом Виталины иначе, чем на самом деле было. Во сне шел он рядом. И за руку ее держал. И с соседями и соседками здоровался, кивал, хотя взгляды их приклеивались к платью с муравьями, как мухи приклеиваются летом к вывешенной над столом ленте-липучке.

Дошли они во сне до церкви, но в ее открытые врата заходить не стали, а обошли божий дом и ступили на кладбищенскую землю, где молчащие кресты и могильные камни отбирают у людей желание улыбаться или говорить громко. Там подвел Сергей Виталину к могиле родителей, не доживших и до пятидесяти, потом других своих родственников показал: сестру отца с мужем, двоюродного брата с двумя сыновьями, по пьянке в аварии погибшими, племянницу тоже не забыл, хоть запроторили ее на самый край кладбища, над оврагом. А все потому, что ее отец с председателем сельсовета поругался, а тот чем смог, тем и отомстил.

Если в одном месте долго живешь, то родни на кладбище всегда больше, чем той, что рядом здравствует.

Подсказала тут память увлеченному сном спящему, что на кладбище они действительно ходили на второй или третий день после переезда Виталины, только одета в тот раз она была соответственно – во все черное. И черное ей очень к лицу было, так Сергеичу тогда казалось.