class="p1">Дверь открылась, высунулась помятая физиономия сторожа. Он посмотрел на последствия удара молнии и присвистнул, мелко перекрестившись. От него несло перегаром так, что Витя отодвинулся из-под козырька практически под хлещущий ливень.

— H-heavenly swamps op-pened up…

— Слышь, братан, давай по-русски и без этих рассуждений, ок? У меня тут проблема есть.

— Чё случилось? — Сторож зевнул и почесал впалую грудь, покрытую синими наколками. На шее у него болтался серебряный крестик.

— Не знаю, воры у вас там, по ходу. В триста пятом кто-то есть.

— Да быть не может! Склад же закрыт?

— Вот и я о том. Давай либо вызывай копов, либо пошли проверим. Есть оружие?

Оглядев белесыми глазами залитую водой стоянку, менеджер грустно вздохнул:

— Чё, так срочно?

— А я шучу, по-твоему?!

— Ладно. Погодь, земеля, оденусь только.

Сторож вышел через пару минут в жёлтом дождевике с капюшоном, пристёгивая пистолетную кобуру. Запер офис и протянул Вите ладонь:

— Богданом звать.

— Виктор. Ты ж документы мои видел.

— Витька, значит… Так чего там?

— Ходит кто-то внутри, я слышал. Давай скорее уже, а? У меня работы по горло.

***

Рольставни склада заело, пришлось толкать их вверх вдвоём, отчего механизм захрустел. На плечи посыпалась пыль и кусочки ржавчины. Богдан зачихал, наклонился — рольставни открылись не полностью — и посветил фонарём внутрь помещения. Там никого не было, только двумя рядами стояли вдоль стен покрытые толстым слоем пыли предметы.

— Ну вот… — Протянул сторож-менеджер. — Зря меня разбудил только. Перетрухал, штоль, земеля? Итс окей?

— Да я слышал, как тут ходил кто-то!

— Если б ходили, на полу бы следы остались, глянь, пылищи сколько. И как сюда кто-то попасть мог, Витёк? Ты чё мне в уши ссышь?

Чертыхаясь на глупого барахольщика, Богдан удалился — сгорбившаяся фигура в темноте. Витя остался один на один со странным юнитом. Практически не задумываясь о том, что делает, Ефимцев открыл второй склад, надел кобуру с заряженным Магнумом, откупорил бутылку Джека и сделал долгий глоток, обжёгший горло. Продышался и выпил ещё. Джек — крутой помощник в ночных делах.

Ну вот, теперь лучше. И мысли всякие глупые в голову не лезут. Надо работать.

Согнувшись в три погибели, он залез в триста пятый, поставил посередине помещения лампу. Хозяин юнита удобно расположил содержимое вдоль стен, оставив посередине узкий проход. Всё пыльное и явно очень старое. А это что, ружья? Ну точно, Ремингтон! Всё, триста пятый, ты себя окупил, мгновенно…

Взгляд тут же привлёк длинный чехол вдоль стены — две круглые доски внутри раскрашенной иероглифами сумки. По цвету он практически слился со стеной, поэтому был незаметен на фотографии юнита. Вот это да! Неужели десятибаксовый мусорник даст больше, чем соседний за шестьсот?

Витя аккуратно вытащил штуковину, оказавшуюся неожиданно огромной. Она всё не кончалась и не кончалась, пока он тащил её на себя из-за шкафа. Сыпалась хлопьями пыль, так что, чихнув несколько раз, он решил надеть маску. Свет фонаря колыхался, скользил по очертаниям вещей, с улицы громыхало непогодой.

Взявшись распаковывать чехол, Витя обратил внимание на то, что он и впрямь весь исписан иероглифами. Значит, внутри что-то китайское, корейское или японское — в азиатчине парень не разбирался.

Неужели настенная картина-свиток?

Да, он видел подобное. Ксилография, изобразительное искусство Японии. Скорее всего действительно что-то японское. Понадеявшись, что гравюра не развалится в руках, Витя аккуратно вытащил её из чехла, развернул дощечки, между которыми зашуршал вертикальный свиток. Полотно картины казалось сделанным из шёлка, Витя был готов поклясться. Нет, не ксилография, тут нечто более дорогое… Он зафиксировал её, повесил на стену, подвинул лампу и встал, разглядывая находку.

На него как будто хлынула лавина.

По голове его ударило, склонило, заставило поклониться и выдавить из горла застывшую там горькую желчь. Он широко раскрыл рот, глотая воздух.

Искажённая, чудовищная, в корне неправильная перспектива изображения вынудила его наклонить голову, чтобы не испытывать дурноты. Витя сглотнул так, что щёлкнуло в ушах. Все звуки исчезли; шум дождя на улице, непрестанный гром, потрескивание фонаря — всё пропало, словно погрузившись в ватную подушку. Ефимцев, не в силах оторвать взгляда от картины, нагнулся за бутылкой виски и сделал ещё глоток, от которого затошнило, ибо картина словно бы наклонилась вместе с ним, оставаясь в одной головокружительной перспективе. Парень рыгнул, сглотнул ещё раз в надежде, что уши прочистятся. Но звуков не было.

Остались двое — он сам и рисунок, который он наблюдал.

Правая сторона картины (гравюры, панно?) испорчена. Оттуда, из шелковистой черноты, вытекала порча, в той или иной степени захватившая весь свиток. Её потёки обезобразили рисунок, который всё-таки можно рассмотреть: огромная пустота склона величественной горы, скалистой, заросшей редкими кустиками, со стелющимися в каменных складках облаками. Витя сквозь вату в ушах услышал бушующий яростный ветер, вой вьюги, бьющейся о скалы, хрип лавины, падающей с белоснежной шапки в высоте.

Захотелось широко открыть рот и закричать, закричать, чтобы сорвать голосовые связки и услышать собственный голос. Захотелось закрыть глаза ладонями, как в детстве, зажмуриться до боли в глазных яблоках или… или вырвать себе глаза.

Наблюдатель садится, измарав джинсы в пыли склада, машинально пьёт алкоголь, не ощущая его вкуса на омертвелых губах, но продолжает смотреть. Картина приковывает всё внимание, не даёт отвести от себя взгляда.

Посередине гравюры он видит фигуру человека, стоящего на крутом утёсе. Силуэт, хоть и маленький, кажется наблюдателю важной частью изображения — он горбится, цепляется чёрными пальцами за камни, как бы приготовившись к самоубийственному прыжку в пропасть. Человек одет в алое кимоно, обозначенное одним небрежным мазком выцветшей краски. Ещё одной капелькой тёмной краски художник показал его волосы, растрёпанные, свисающие вперёд неряшливой копной. Зависший на утёсе персонаж ощущается будто бы в движении, наблюдатель физически внимает его воле, его намерению прыгнуть вперёд или…

Или повернуться к зрителю?

От ещё одного глотка замутило, Витя еле удержал в себе жгучую рвоту и закрыл глаза. Барабанные перепонки вновь щёлкнули, и вместо гула горной вершины в уши ворвался шёпот дождя на улице. Ефимцев поднялся, пошатнувшись, подошёл свитку, свернул и запихал его обратно в чехол, застегнул с трудом — язычок молнии будто сопротивлялся, выскальзывал из пальцев.

Картина хотела, чтоб на неё смотрели. Она шептала даже оттуда, из наглухо закрытого чехла, словно намертво поселившись в голове единственного за многие года зрителя.

«Господи, да что со мной такое?»

Витя влепил себе пощёчину, ещё одну и третью, со всей силы, желая протрезветь. Вылез, практически выполз на четвереньках из триста пятого и спустился по лестнице на улицу, опираясь на стену