Вошла Берта — убрать со стола. Хеймпи повела мальчиков к себе выяснять, можно ли что-то сделать с разорванными брюками Гюнтера.

— Нет, это не починишь, — сообщила она. — Стоит тебе вздохнуть, и все снова разъедется. Я дам тебе Максовы брюки, из которых он уже вырос. Тебе они будут в самый раз.

Анна осталась в столовой, не зная, чем заняться. Через специальное окошко они с Бертой убрали посуду в кладовку. Маленькой щеткой они смели крошки со стола на совочек. А когда начали складывать скатерть, Анна вдруг вспомнила про фрейлейн Ламбек, оставила Берту разбираться со скатертью и побежала в папину комнату. Оттуда доносились голоса родителей. Анна открыла дверь:

— Папа, я встретила фрейлейн Ламбек…

— Не сейчас, не сейчас, — воскликнула мама. — Мы заняты.

Она сидела на краю папиной кровати.

Подушки, поддерживающие папу, подчеркивали его бледность. Оба — мама и папа — выглядели сосредоточенно-хмурыми.

— Но фрейлейн Ламбек просила сказать…

Мама рассердилась:

— Боже мой, Анна! Нам сейчас не до фрейлейн Ламбек. Уходи сейчас же.

— Зайдешь попозже, — мягко произнес папа.

Анна захлопнула дверь. Ну, это слишком! Не очень-то и хотелось передавать папе глупые слова фрейлейн Ламбек. Но все равно обидно!

В детской никого не было. Снаружи доносились голоса: наверное, Макс и Гюнтер играли в саду. Но ей не хотелось играть вместе с ними. Ее ранец висел на спинке стула. Она достала новые мелки и вынула их из коробки: розовый! Оранжевый! Но синие — лучше всех. Три разных оттенка синего, празднично-яркие. И красный тоже такой красивый. Внезапно в голову Анне пришла идея.

Недавно она сочинила стихи и нарисовала к ним картинки. Это всех восхитило и дома и в школе. Одно стихотворение было про пожар, другое — про землетрясение, а третье — про человека, который умер в страшных мучениях, потому что его проклял какой-то бродяга. Почему бы не попробовать сочинить что-нибудь про кораблекрушение? Слова «море» и «горе» хорошо рифмуются, и она могла бы использовать все три оттенка синего, чтобы раскрасить картинку. Анна взяла лист бумаги и начала сочинять.

Она так увлеклась, что не заметила, как в комнату вползли сумеречные тени, и даже испугалась, когда вошла Хеймпи и зажгла свет.

— Я испекла пирожки. Хочешь вместе со мной покрыть их глазурью? — спросила Хеймпи.

— А можно я сначала покажу папе вот это? — Анна закрасила синим последний кусочек моря.

Хеймпи кивнула.

На этот раз Анна не сразу открыла дверь, а постучалась и дождалась, пока папа скажет: «Войдите».

В комнате горел только прикроватный ночник, и кровать казалась островом света в царстве теней. Анна едва различала папин письменный стол с пишущей машинкой, заваленный таким количеством бумаг, что они перевешивались через край и грозили сползти на пол. Из-за того что папа часто работал ночью, его кровать стояла тут же, в кабинете: так он не мешал маме спать.

Глядя на папу, трудно было подумать, что ему стало лучше. Сильно осунувшийся, он сидел неподвижно, сосредоточенно глядя перед собой. Но, когда вошла Анна, улыбнулся. Она показала ему стихотворение и картинку. Папа прочел стихотворение целых два раза и похвалил его. Картинка ему тоже очень понравилась. А когда Анна рассказала про фрейлейн Ламбек, они оба очень смеялись. Сейчас папа вел себя как обычно, и Анна спросила:

— Тебе действительно нравится стихотворение? Папа кивнул.

— Тебе не кажется, что оно недостаточно жизнерадостное?

— Ну, — сказал он, — кораблекрушение — не то, о чем можно рассказывать жизнерадостно.

— А моя учительница фрейлейн Шмидт считает, что я должна писать что-нибудь жизнерадостное — о весне, о цветах.

— А тебе самой хочется писать о весне и цветах?

— Нет! Я хочу писать о разных катастрофах.

Папа чуть заметно усмехнулся. Возможно, заметил он, желание Анны вполне соответствует нынешнему моменту.

— Как ты думаешь, — вдруг забеспокоилась Анна, — ничего, что я пишу о катастрофах?

Папа сразу посерьезнел.

— Конечно. Если тебе хочется писать о катастрофах, нужно писать о катастрофах. Не нужно стараться угодить другим. Хорошо написать можно только о том, что тебя действительно волнует.

Анну вдохновили папины слова, и она решилась спросить, сможет ли она, Анна, когда-нибудь стать знаменитой. Как он думает? Но тут рядом с кроватью так громко зазвонил телефон, что они оба вздрогнули.

Папа снял трубку, и на его лице опять появилось выражение озабоченной сосредоточенности. Все-таки странно, подумала Анна, как по-разному может звучать папин голос. «Да… да…» — отвечал папа и еще сказал что-то про Прагу. Анне стало неинтересно. Но папа скоро закончил разговаривать.

— Наверное, лучше тебе сейчас бежать, — проговорил он и обнял Анну. — А то еще, чего доброго, подхватишь мой вирус.

Анна помогла Хеймпи покрыть пирожки глазурью, и они вместе с Максом и Гюнтером съели их. Осталось три пирожка, которые Хеймпи положила в бумажный пакет, чтобы передать маме Гюнтера. А перед тем как Гюнтер ушел, она еще дала ему сверток с вещами, из которых Макс уже вырос, а Гюнтеру они были как раз.

Остаток вечера Макс и Анна провели, играя в разные игры. На Рождество им подарили красивую коробку с играми, которые они еще толком не успели освоить. В коробке были шашки, шахматы, «Лудо», игра «Змеи и лестницы»[2], домино, шесть наборов для разных карточных игр. Если надоедало играть в одну игру, можно было сразу же переключиться на другую. Хеймпи сидела вместе с ними в детской и штопала носки и даже сыграла с Анной и Максом в «Лудо».

Незаметно подошло время укладываться спать.

На следующее утро Анна побежала в комнату к папе: ей хотелось увидеться с ним перед уходом в школу. На письменном столе царил абсолютный порядок. Кровать была аккуратно застелена.

Папы не было.

Первая мысль, которая пришла Анне в голову, была настолько ужасна, что у нее перехватило дыхание: ночью папе стало хуже. Его увезли в больницу. Возможно, он… Ничего не видя перед собой, она выскочила из комнаты — и попала в объятия Хеймпи.

— Все в порядке, — сказала Хеймпи. — Все в порядке. Папа просто уехал.

— Уехал? — Анна не могла в это поверить. — Но он же болен. У него температура…