Боец гужбата поначалу молчал, лишь то и дело поворачивал голову и мирным глазом косился на пассажира – похоже, всё решался заговорить, но не хотелось показаться навязчивым; он даже на собак не покрикивал, и те гнали без команды и понуканий, должно быть выучив на память маршрут.

Отсек кабины, где устроился пассажир, был отделён от грузового охвостья перегородкой из того же металла, что и отсек, где сидел возница. Изнутри он был обшит мягкой кожей – оленьей, судя по фактуре и выделке. Но в отличие от командирского места, защищённого непродуваемым колпаком, пассажирская часть кабины была открыта пространству тундры.

Степан пытался удержать взглядом две убегающие мокрые колеи, но глаз всё время отвлекался на что-нибудь: на красногроздую подушку цветов, нелепо смятую безжалостными полозьями, на мшистый камень изумрудной раскраски, на лисью поросль ярко-рыжих лишайников, на трепет ветки под стартующим турухтаном. Ветер, вором залетавший в кабину, нёс удушливый аромат багульника, забивающий все запахи разнотравья. Тёмной птицей проносился след облака. На планете хозяйничала война, здесь в июньской циркумполярной тундре благодушничала доверчивая природа.

Нарты резко качнуло вбок. Рза рукой схватился за железяку, выступавшую над барьером борта, но та свободно повернулась по кругу, и пассажира садануло о стенку. Впрочем, мягко, кости не пострадали.

Степан разглядывал предательскую вертушку, пытаясь вникнуть в её тайное назначение. Наконец до него дошло. Поворотная платформа для пулемёта. Паз, скоба, гнездо для крепления. Ставишь сверху на неё пулемёт, и получается будённовская тачанка. На полозьях, на собачьем ходу – приспособленная к условиям Севера. А самолётная кабина, так та вообще делает из нарт бронепоезд.

– Не ушиблись? – спросил вожатый, обретя наконец-то повод оборвать затянувшееся молчание. – Камень был, собаки его объехали.

Пассажир посмотрел на камень, серым боком выступающий из травы и стремительно съедаемый расстоянием.

– Я, когда Урал проезжали, чуть из поезда в окошко не выпал, загляделся на товарища Сталина. Такая глыба, даже глазам не верится. Это ж сколько пришлось трудиться!

– Девять месяцев, исключая зиму, – улыбнувшись, ответил Рза. – Это сама работа. И два года выбирал место.

Старшина Ведерников аж присвистнул. Собаки дёрнули, но окрик каюра мигом выровнял их сбившийся бег. Он вдруг снизил голос до шёпота:

– А товарищ Сталин, ну то есть лично, сам он видел свой портрет на горе?

– Сам? Не знаю. Возможно, по фотографиям. В газетах давали фото.

– Да, конечно… – Каюр замялся. – Я вот… можно задать вопрос?

– Задавайте, – разрешил пассажир.

– Вот вам премию дали, Сталинскую…

– Дали премию, второй степени.

– Ну, не важно, главное, она – Сталинская. – Старшина уже не смотрел вперёд. Криво вывернувшись плечом к Степану, он тянул к нему наморщенный лоб. – Это ж деньги, положение, правильно?

– Да, наверное, – ответил Степан.

– Как «наверное»? – не понял вожатый. – Я вот выиграл перед войной гармонь. В лотерею Осоавиахима. Я ж полгода ходил счастливый. А тут премия, и не просто – Сталинская! Я бы «эмку» себе купил, в Ялту съездил… ей-богу, такая слава…

– В Ялте немцы, в Ялту теперь не съездишь. И на «эмке» по тундре не покатаешься.

– Я не в смысле конкретно в Ялту, я – вообще. И при чём здесь тундра? Вы вот, всеми уважаемый человек, почему вы тут, а не там?

Старшина гужбата Ведерников показал рукой за Урал, за нехоженые топкие километры, отделявшие его и попутчика от рубинового сердца державы.

– Ну вообще-то, родина везде родина, – увернулся от ответа Степан. – И служить ей можно не только в центре. – Он невольно повторил жест Ведерникова. И сейчас же, чтобы переменить тему, спросил первое, что пришло на ум: – В вашем гужевом батальоне все на таких птицах летают?

Старшина от вопроса дёрнулся и повернулся к пассажиру спиной. В неестественно ссутулившейся фигуре появились деревянность и отстранённость.

«Отчего его так сковало? – не мог сообразить Рза. Вопрос вроде вполне невинный, не покушавшийся ни на какие табу. – Или у него это нервное?»

Деревянность с позы Ведерникова, похоже, перекинулась и на речь. Она стала бессвязной, путаной, не притёртые друг к другу слова рассыпа́лись, как карточная постройка.

– Первое дело… второе… третье… – бормотал он трафаретные фразы, словно выстриженные острыми ножницами из суровых страниц приказов. – Совершенствовать боевую выучку, укреплять дисциплину, организованность… Неустанно… упорно… резать… окружать, сжимать и уничтожать… Шире раздувать пламя… взрывать… срывать… поджигать… Не давать отступающему врагу… не давать… давать… не давать…

Рза припомнил, откуда фразы.

– «В этом залог победы», – попробовал поставить он точку.

Заблудившийся в словах старшина отогнал от лица стрекозку, залетевшую под колпак кабины.

– Современная война, – сказал он несколько подувядшим голосом, не набравшим ещё жизненной силы, – это война моторов. – И добавил голосом вполне жизненным: – Поэтому приходится соответствовать.

Степан понял, что услышал ответ на свой заданный случайно вопрос, вызвавший столь непредвиденную реакцию, непонятно было другое – шутит старшина или нет. Если шутит, то довольно опасно: самолёт на собачьей тяге как-то не очень вписывался в политическую линию государства, озвученную самим верховным за полгода до начала войны.

– А собачки-то у вас резвые, – без улыбки ответил Рза, щурясь глазом через плечо водителя на приземистые собачьи спины. – Знают дело, работают без подсказки. Ваша школа? – спросил он у старшины.

– А то чья же? – гордо кивнул Ведерников. – У нас лучшие собачники на Полярном круге. Как у дедушки Дурова, только получше. Знаете такого артиста? Он, когда я в госпитале лежал, приезжал к нам с собачьим цирком. Один номер был, ну умора! Моська исполняла роль Гитлера – помните, как в басне Крылова? – прыгала и тявкала на слона. Слон, конечно, не настоящий, сшитый. С серпом-молотом и красной звездой. Ну, короче, как бы СССР, на который эта шавка кидается. Там безногий был, сержант из Архангельска, так он вдарил по собаке костылём. Очень уж было похоже на фашистскую гадину.

– Да, смешно, – согласился Рза. – Я на Дурове в Воронеже был. Не на этом, а на первом из Дуровых. Но давно, ещё при царе Горохе. Тогда тоже чуть от смеха не захлебнулся.

– Это при котором царе Горохе? При Николае Кровавом? Так какой же при нём был смех, при нём только в крови захлёбывались. Общеизвестный факт. – Старшина Ведерников усмехнулся.

– Нет, ещё при его папаше. Тот, который не Кровавый, а Миротворец. Мне тогда было примерно как сейчас вам.

Старшина подпрыгнул и обернулся.

– Вам, товарищ старшина, сейчас сколько? – Рза сощурился, прикидывая его возраст. – Двадцать, верно? Вот и мне было двадцать.