— У Германского сопротивления уже есть начальник штаба, — ответил он Мельнику. — Считайте меня просто корреспондентом.

О том, что в Рейх можно возвращаться, друзья уже предупредили. Ни Рёма, ни Геббельса нет в живых, у всех прочих никаких претензий к доктору Иоганну Фесту нет. Эмигрантом больше, эмигрантом меньше… Особенно если он не коммунист, не сторонник Штрассера, не еврей и даже не социал-демократ. Листовок не клеил, песок в подшипники не сыпал. Просто — уехал.

«Когда нацисты хватали коммунистов, я молчал: я не был коммунистом, — сказал как-то пастор Мартин Нимёллер. — Когда они сажали социал-демократов, я молчал: я не был социал-демократом. Когда они хватали членов профсоюза, я молчал: я не был членом профсоюза. Когда они пришли за мной — заступиться за меня было уже некому».

Пастор Нимёллер сейчас в Заксенхаузене. Мельник предупредил: в его случае кацетом не отделаться. И помочь некому, он, доктор Иоганн Фест, специалист по немецкому средневековью, один в Берлине[5].

* * *

Пепельница пуста, теперь ее следует помыть. Занятие бессмысленное, учитывая, что он уже достал сигареты. Выкурит, выбросит окурок, тогда уж… Нет, не годится, порядок есть порядок!

Семья жила в Берлине уже не первое поколение, но никто из Фестов, выходцев из солнечной Тюрингии, не считал себя пруссаком. Напротив, над истинными пруссаками было принято посмеиваться. Порядок! Да-да, настоящий прусский порядок! Левое плечо вперед, раз-два, раз-два!

В марте 1918-го снег сошел рано, все утонуло в густой липкой грязи. Рота стояла в маленьком городке Сен-Пьер, ожидая отправки на передовую. Шли дожди, такие же холодные как сейчас, в конце октября. За порогом домика с дырявой крышей, где разместили взвод, плескалась даже не лужа — топь. Какая уж тут форма одежды! Тем не менее фельдфебель с ничем еще не прославленной фамилией Носке драил сапоги как и положено, с утра и на свежую голову. Полюбовавшись результатом, спускался с крыльца и шагал прямиком в чавкающую грязь.

Фельдфебель остался под Амьеном, как и почти весь взвод. Стрелок Фест уцелел, отделавшись легкой контузией. Смерть лишь похлопала по плечу:

— Увидимся!

Пепельница вымыта, вытерта, настал черед зажигалки. Щелк! Курить приходилось то, что подешевле. В соседний киоск не завезли «Кабинет», и он купил «Юно» — белая пачка, непонятный герб в розетке. Наверняка горлодёр (оно и лучше, много не выкуришь), впрочем, он и начинал с такого, именно там, под Амьеном. Очень хотелось почувствовать себя взрослым. «Призыв Гинденбурга», ровесники века. На Западном фронте без перемен…

После сигареты и ритуального мытья пепельницы (порядок!) настал черед конвертов. На этот раз их было два. Адреса писать не стал, лучше сделать это прямо в почтовом отделении.

— Частную корреспонденцию не проверяют, — пояснил Мельник. — Рады бы, но возможностей нет. Выборочно следят только иностранной, и то не из всех стран. Но все-таки лучше отправлять письма там, где внимания не обратят — главный почтамт, вокзалы, аэропорт. Некоторые шпионы настолько наглеют, что приходят среди бела дня к нужному посольству и кидают послание в почтовый ящик. И не поймаешь! За входом следит обычно один агент, покинуть пост не имеет права. Разве что внешность запомнит…

На часах — далеко за полночь. На работу можно слегка опоздать, директор музея оказался человеком понимающим, но надо будет еще заехать на почтамт. Однако перед сном доктор не удержался — включил радиоприемник. Привычка! Всего несколько минут, но очень успокаивает. Слушая голос далеких городов и стран, чувствуешь себя свободным и сильным. Потому и не экономил — по возвращению в Берлин купил новенькую, только с завода, последнюю модель — Telefunken TF-1580UB[6].

Звук еле-еле — не стоит дразнить чутких соседей. Новости уже прошли, «Би-би-си» как обычно запустили «События и размышления», «Свободная Германия» — «Письма с Родины», а Берлин вместо полуночного обзора почему-то передает музыку. Оставалось лишь удивиться. Прусский порядок, где ты? И музыка, признаться, очень странная…

Покойный рейхсминистр Геббельс крамолы не допускал, гнул свою линию твердо. Из иностранного почти исключительно классика, и то не всякая. Petr Il'ich Chajkovskij — еще ладно, но уж точно не Мендельсон. Из легкой же музыки — только шведы и датчане. И был в эфире истинный порядок, однако рейхсминистр раскинул мозгами на швейцарском горнолыжном курорте, новый же явно давал слабину. И французов разрешил, и англичан, и янки. А теперь кто? Бразильцы? Песня показалась знакомой, но вслушиваться доктор Фест не стал. Бразилия — и ладно, спать пора. Повернул верньер, цепляя последнюю случайную волну. Стокгольм?

«…Срочное совещание кабинета по поводу последних инцидентов в европейских столицах».

Он лишь моргнул. Инцидентов? А что случилось?

Завтра! Все завтра!..

Соль проснулась от резкого толчка. Привстала, протерла глаза. Станция? Да, очередная и судя по одноэтажному зданию под черепицей не слишком заметная, странно, что вообще остановились. Она хотела нырнуть обратно в близкое и уютное сонное королевство, но в тишине купе внезапно послышалось:

Что за тарабарщина? Ах, да, это же русский, пора уже привыкнуть!

Все ясно! Tovarisсh Дора Богарне снова чудит. Повезло ей со спутницей! Хорошо, что вполголоса, а то разбудит весь вагон. Впрочем, Соль была не против. Как говорят (и правильно говорят!) те же русские, propadat' tak s muzykoj. А ехать под конвоем непонятно куда и неизвестно зачем, тем более.

* * *

Конвой оказался самым обычным — два хмурых ландскнехта в штатском, каждый сам себя шире, а вот сопровождающий, точнее сопровождающая…

— Меня зовут tovarisсh Дора Богарне. Так и называйте!

Годами за шестьдесят, но лицо странно гладкое, словно утюгом прошлись. Ни грамма косметики, серая блузка, темная юбка почти до земли, мужские ботинки. Если все вместе сложить, то почти Надежда Константиновна Крупская с фотографии в журнале «Огонек». Зато говорит по-французски чисто, куда лучше, чем она сама. По-немецки чуть хуже — акцента нет, но вроде как слова подбирает.