– Нет, – согласился Жербер.

Под окнами проехала повозка молочника. Вскоре начнет светать. Поезд миновал Шатору, он приближался к Вьерзону. Жербер зевнул, его глаза стали розовыми, как у сонного ребенка.

– Вам надо идти спать, – сказала Франсуаза.

Жербер протер глаза.

– Надо показать это Лабрусу в законченном виде, – упрямо сказал он. Взяв бутылку, он налил себе стакан виски.

– К тому же мне не хочется спать, у меня жажда! – Выпив, он поставил стакан, на минуту задумался. – Возможно, все-таки я хочу спать.

– Жажда или сон, решайтесь, – весело сказала Франсуаза.

– Я никогда не могу хорошенько себя понять, – признался Жербер.

– Послушайте, – сказала Франсуаза, – вот что вы сделаете. Ложитесь на диван и спите. Я закончу править последнюю сцену. Вы напечатаете ее, пока я поеду на вокзал за Пьером.

– А вы? – спросил Жербер.

– Когда я закончу, то тоже посплю; диван широкий, вы мне не помешаете. Берите подушку и располагайтесь под одеялом.

– Хорошо, – согласился Жербер.

Потянувшись, Франсуаза снова взялась за перо. Через какое-то время она обернулась. Жербер лежал на спине с закрытыми глазами; ровное дыхание срывалось с его губ. Он уже спал. Он был прекрасен. Она долго смотрела на него, затем снова принялась за работу. Там, в поезде, Пьер тоже спал, прислонясь головой к кожаным подушкам, с невинным выражением лица. Он спрыгнет с поезда, распрямится во весь свой маленький рост; потом побежит по перрону, возьмет меня за руку.

– Ну вот! – Франсуаза с удовлетворением посмотрела на рукопись. – Только бы ему это понравилось! Я думаю, что понравится. – Она отодвинула кресло. Розовая дымка поднималась в небо. Сняв туфли, она скользнула под одеяло рядом с Жербером. Он застонал, его голова скатилась по подушке и уткнулась в плечо Франсуазы.

«Бедный малыш Жербер, как ему хотелось спать», – подумала она, поправила немного одеяло и застыла с открытыми глазами. Ее тоже одолевал сон, но спать она пока не хотела. Она смотрела на свежие веки Жербера и его длинные девичьи ресницы; он спал, отрешенный, безучастный. На шее она почувствовала ласку его мягких черных волос.

«Это все, что я когда-либо получу от него», – подумалось ей.

Были женщины, которые гладили эти прекрасные волосы, прижимали губы к его детским векам, сжимали в своих объятиях это длинное худощавое тело. Однажды одной из них он скажет:

– Я люблю тебя.

У Франсуазы сжалось сердце. Еще было время. Она могла прислониться щекой к этой щеке и сказать вслух слова, готовые сорваться с ее губ.

Она закрыла глаза. Она не могла сказать: «Я тебя люблю». Она не могла даже думать этого. Она любила Пьера. Для другой любви в ее жизни не было места.

«Однако будут радости, подобные этим», – подумала она с некоторой тревогой. Голова Жербера тяжело давила на ее плечо. Однако драгоценной была не эта давящая тяжесть: то были нежность Жербера, его доверие, его отрешенность, любовь, которой она его одаривала. Только Жербер спал, а любовь и нежность были лишь предметом грез. Возможно, если бы он обнял ее, она еще смогла бы поддаться грезам; но как согласиться грезить о любви, которую не хочешь прожить наяву!

Она посмотрела на Жербера. Она была свободна в своих словах и поступках, Пьер предоставлял ей свободу. Но поступки и слова будут всего лишь обманом, как уже была обманом тяжесть этой головы на ее плече. Жербер не любил ее, и она не могла желать, чтобы он любил ее.

За окном розовело небо. Сердце Франсуазы полнилось печалью, розовой, как рассвет. Однако она ни о чем не жалела; у нее даже не было права на эту грусть, которая сковывала ее сонное тело. Это было отречение, окончательное и безвозмездное.

Сидя в глубине мавританского кафе на подушках из жесткой шерсти, Франсуаза и Ксавьер смотрели на арабскую танцовщицу.

– Мне хотелось бы уметь так танцевать, – сказала Ксавьер. Ее плечи вздрогнули, легкое волнообразное движение пробежало по телу. Франсуаза улыбнулась ей, она сожалела, что день подошел к концу. Ксавьер была очаровательна.

– В Фесе, в особом квартале, мы с Лабрусом видели таких, они танцевали обнаженными, – сказала Франсуаза. – Но это, пожалуй, слишком походило на анатомический показ.

– Сколько вы всего видели! – с оттенком обиды заметила Ксавьер.

– Вы тоже увидите, – ответила Франсуаза.

– Увы, – отозвалась Ксавьер.

– Не останетесь же вы в Руане на всю жизнь, – сказала Франсуаза.

– Что я могу поделать? – с грустью ответила Ксавьер. Она задумчиво взглянула на свои пальцы; это были красные пальцы крестьянки, которые контрастировали с тонкими запястьями. – Возможно, я могла бы попытаться стать шлюхой, но пока я еще недостаточно закаленная.

– Знаете, это суровое ремесло, – со смехом заметила Франсуаза.

– Главное, нужно не бояться людей, – серьезным тоном сказала Ксавьер; она покачала головой. – Я делаю успехи: когда какой-нибудь тип заденет меня на улице, я больше не вскрикиваю.

– И вы совсем одна входите в кафе, это уже очень хорошо, – сказала Франсуаза.

Ксавьер смущенно взглянула на нее:

– Да, но я не все вам рассказала: в том маленьком дансинге, где я вчера была, один моряк пригласил меня танцевать, а я отказалась. Я быстро допила свой кальвадос и трусливо убежала. – Она поморщилась. – Кальвадос – это ужасно.

– Должно быть, то была какая-то сивуха, – заметила Франсуаза. – Я думаю, что вы могли бы потанцевать с вашим моряком. В молодости я много чего такого проделывала, и никогда плохо это не оборачивалось.

– В следующий раз я соглашусь, – сказала Ксавьер.

– А вы не боитесь, что ваша тетя проснется как-нибудь ночью? Представляю, что тогда будет.

– Она не осмелится войти ко мне, – с вызовом возразила Ксавьер. Улыбнувшись, она порылась в своей сумке. – Я сделала для вас маленький рисунок.

Женщина, слегка похожая на Франсуазу, стояла, облокотившись на стойку, ее щеки были выкрашены зеленым, а платье – желтым. Под рисунком Ксавьер большими фиолетовыми буквами написала: «Путь порока».

– Надо надписать его для меня, – сказала Франсуаза.

Ксавьер посмотрела на Франсуазу, посмотрела на рисунок и оттолкнула его.

– Это очень трудно, – призналась она.

Танцовщица вышла на середину зала; ее бедра колыхались, живот вздрагивал в ритме тамбурина.

– Можно подумать, будто дьявол стремится выскользнуть из ее тела, – заметила Ксавьер. Зачарованная, она наклонилась вперед. Франсуаза правильно сделала, приведя ее сюда; никогда Ксавьер не говорила так много о себе, у нее была прелестная манера рассказывать истории. Франсуаза откинулась на подушки; она тоже была тронута этой дешевой мишурой, но более всего ее радовало то, что она присоединила к своей жизни это юное печальное существование, ибо теперь Ксавьер, подобно Жерберу, Инес и Канзетти, принадлежала ей; ничто никогда не доставляло Франсуазе столь ярких радостей, как такого рода обладание. Ксавьер внимательно смотрела на танцовщицу; она не видела собственного своего лица, которое страстная увлеченность украшала, рука ее ощущала контуры чашки, которую она сжимала, но лишь одна Франсуаза была чувствительна к контурам этой руки: движения Ксавьер, ее лицо, сама жизнь ее, чтобы существовать, нуждались во Франсуазе. Для нее самой Ксавьер в это мгновение была олицетворением вкуса кофе, назойливой музыки, танца, некоего благополучия; но детство Ксавьер, ее монотонные дни, ее разочарования представляли для Франсуазы некую романтическую историю, такую же реальную, как нежный рисунок ее щек; и эта история приводила именно сюда, в круг пестрых драпировок, к этой самой минуте в жизни Франсуазы, когда она, повернувшись, смотрела на Ксавьер.