Черный экран, Ник Кейв поет свои «Баллады про убийства»[1].

Get down, get down, little Henry Lee, and stay all night with me! You won’t find a girl in this damn world, that will compare with me…

Потом становится видно, что черное – это вечерняя темнота. Холодно. На земле изморозь. Под ногами хрустят мерзлые листья. Стройка. Скоро тут будут виллы с гаражами и качелями, но пока – только шаткие штабеля и кучи стройматериалов. Защитная пленка трепещет на ветру.

And the wind did howl and the wind did blow…

Большие полосатые тюки с материалом для изоляции стен. Парень и девушка в черной кожаной одежде лежат на полосатой пластиковой пленке, которая противно шелестит от их движений. Вдруг парень поднимает голову и смотрит прямо в объектив. Он орет:

– Пошла вон! Проваливай!

И тогда в него летит кирпич, парень даже не успевает ничего сообразить. В следующее мгновение он стоит на коленях на земле, спрятав лицо в ладонях. Сквозь пальцы сочится кровь. Девчонка бросается к объективу, сжав кулаки, и колотит того, кто бросил кирпич. То есть меня, Сандру. Кулаки барабанят по моей кожаной куртке.

Потом крупный план: удивленное лицо Себа.

And the wind did roar and the wind did moan…

Продолжение такое: я даю девчонке пощечину, чтобы она пришла в себя.

– Вызывай лучше «скорую», – спокойно говорю ей, кивая в сторону Себа, который лежит на земле в пяти метрах от нас.

Come take him by his lily-white hands, come take him by his feet!

– Или, может, я позвоню?

Девчонка всхлипывает и ежится, потом идет к Себу, но слишком медленно и шатко. Я успеваю первой. Сажусь на корточки рядом с ним, быстро вытаскиваю его мобильный – мне, конечно, хорошо известно, в каком кармане он лежит. Задеваю ремень, звякает связка ключей на цепочке. Выступ бедренной кости под моей ладонью – крупный план – голая кожа на пояснице. Тепло. Девчонка, наконец, добирается до Себа и отталкивает меня. Мобильный вылетает из моей руки, скользит по мерзлой земле. Прочь, в темноту.

And the wind did roar and the wind did moan…

Я иду, не медленно, но и не быстро. Собранно и с достоинством, как и положено главной героине в кино. Меня поглощает мрак. Себ смотрит мне вслед, трет глаза, пытаясь разглядеть меня в темноте: он только что понял, кого из нас любит. И что теряет именно ту, которую любит. А все потому, что был таким идиотом. И еще потому, что Сандра обид не прощает. Та, другая, шарит в темноте, никак не найдет мобильный Себа.

Всхлипывает. Плачет. Как маленькая. Вот дура.

В фильме все должно быть лучше, чем в настоящей жизни. В реальности, когда бросаешь в человека кирпич и видишь, как он падает и течет кровь, становится страшно.

Кажется, я бежала до самого дома. Или нет? Мне вроде было холодно, тошнило. Не думай, Себ, что той ночью пролилась только твоя кровь. Я заперлась в туалете и стала кромсать себе руки.

Почему? Просто потому, что не могла удержаться.

И перестать колотиться головой о спинку автобусного кресла тоже не могу. Бумажный подголовник шуршит. Водитель таращится в зеркало заднего вида, но мне все равно. Сколько времени нужно, чтобы забыть тебя, Себ? Те дни и ночи, которые мы провели в дырявой палатке – их уже нет? Если один из нас все забыл, то, может быть, ничего вообще не было? Чем настоящая жизнь отличается от сна или мечты? Множеством мелких деталей: прикосновением ледяной воды, теплом внутри спального мешка, пусть и мокрого. Кисловатым запахом сырых дров, которые все же разгорелись. Гранью между лунным сиянием, пронзавшим ткань палатки, и рассветом, осторожно сочившимся внутрь. Ты не мог этого забыть.

Автобус подъезжает к вокзалу еще до рассвета. Я не замечаю, как остальные пассажиры достают сумки с верхних полок, готовятся к прибытию. Я глубоко сплю, в животе комок пустоты. Просыпаюсь, когда кто-то задевает меня сумкой. Мерзну, как бывает в автобусе после долгой ночной дороги. Взъерошиваю недавно остриженные волосы. Пытаюсь облизать пересохшие губы, но слюны не хватает. И гигиеническая помада закончилась. Я натягиваю куртку, беру рюкзак и выхожу из автобуса вслед за всеми.

В пути я не обращала внимания на других пассажиров, даже не заметила, что почти все места в автобусе были заняты. Теперь все собрались у багажника и боятся, что именно их чемодана или сумки не окажется на месте.

Сутулятся, ежатся от ветра на фоне мокрого, серого утра.

Водитель ставит мою коричневую сумку на тротуар. Глядит на меня. Я вызывающе смотрю в ответ. Потом натянуто улыбаюсь, надеясь, что выйдет мило. Как будто это не я, а кто-то другой. Настоящая Эс не может мило улыбаться таким промозглым утром. У водителя растерянный вид.

Я с облегчением запихиваю сумку в камеру хранения на вокзале. Откуда-то пахнет кофе, я пробираюсь сквозь толпу людей, спешащих к метро. Уже без четверти восемь. Старичок в перчатках без пальцев невыносимо фальшиво играет на аккордеоне. Денег ему никто не бросает, а он знай наяривает – все громче, все фальшивей. Инвалид в коляске бормочет, как робот: «Лотерейные билетики, лотерейные билетики».

В четверть девятого я перехожу улицу и нахожу нужный адрес.

Тщедушная старушка с ходунками перегораживает вход в лифт и на лестницу. Раздраженно толкая перед собой ходунки, она пытается удержать дверь лифта. Я протискиваюсь вперед и придерживаю перед ней дверь, она смотрит на меня с детской улыбкой, словно с конфетной обертки.

– Спасибо тебе, девочка! Меня зовут Агнес. Агнес Ларсон.

Пока мы едем в лифте, она бодро расспрашивает меня, кто я такая и что делаю в этом доме.

Мое появление в доме престарелых с медицинским уходом не проходит незамеченным. Агнес представляет меня всем и каждому с таким воодушевлением, что ее тоненький голос то и дело срывается на фальцет. Старухи тянут морщинистые шеи, как ящерицы, некоторые даже пытаются потрогать меня.

– У тебя такая куртка – это потому что ты ездишь на мотоцикле? Что говоришь, Агнес? Она с самого севера?! Господи ты боже мой! Ты же, наверное, совсем устала!

Я стараюсь спрятаться от их жадно любопытных взглядов. Чувствую себя бессловесной зверушкой, которую выставили напоказ.

– Может быть, она буйная? – шепчет себе под нос сухонькая старушка, стоящая в углу. – А то зачем ей такой ошейник, как на собаке?

Я могла бы его снять. Хотя пусть боятся, меньше будут трогать своими жилистыми руками, мять, как кусок ткани на распродаже.

Мне хочется сбежать от этого сборища шамкающих ртов, сухих губ. Спуститься вниз на лифте и больше никогда не возвращаться.