– Роберт и Харри, – объявляет Юдит. – К сожалению, оба женаты, – добавляет она с ироничной улыбкой, которая уже начинает мне нравиться.

Я выхожу в коридор и, отыскав две вазы, прошу коллегу отнести их к Юдит. Не хочу больше встречаться с ее «мальчиками».

В нашем отделении не хватало персонала, и я согласилась остаться на ночную смену. Мари сказала, что ночью обычно спокойно. Надо просто следить за тем, чтобы все лежали в своих кроватях. А когда все примут снотворное, я тоже могу поспать. Если что-то случится, надо позвонить главному дежурному, вот и все.

Я обхожу все комнаты и желаю спокойной ночи, как меня научила Мари. В комнате Агнес я задерживаюсь на минуту, присев на край кровати. Она плачет: ее сын переезжает в Америку.

– Там ведь все время стреляют, а я даже помочь не смогу, случись что. Я и не узнаю ничего, ведь Америка так далеко!

– Но ведь есть телефон, – утешаю я. – И еще он будет слать письма.

– Письма! – восклицает Агнес, ударяя себя кулаком в грудь, да так сильно, что заходится кашлем. – Да его сто раз пристрелят, пока письмо дойдет до Швеции!

Она лежит, злобно уставившись на меня, как на полную идиотку.

Мысленно махнув на нее рукой, я спрашиваю, не нужно ли ей чего-нибудь, а то мне пора идти.

– Мне нужен мой сын, – всхлипывает она, прячась с головой под одеялом, как упрямый ребенок. – Ничего не нужно, только мой сын.

Мари сказала, что Вернера надо перед сном отвести в туалет, но когда я вхожу в его комнату, он уже почти спит. Вставать он не желает и от подгузника отказывается: мол, тогда он чувствует себя, как женщина, у которой месячные.

– Ладно, – я гашу свет. – Делайте что угодно.

– Я уже двадцать лет не делаю того, что мне угодно, а сегодня вдруг можно?

– Спокойной ночи, Вернер.

Он мне нравится. В нем есть то, чего не хватает мне: самоуважение.

Вере нужно помочь подняться с постели. Пока она натягивает халат и сует ноги в тапки, проходит чуть ли не час. Она боится сквозняка, но еще больше ее пугает перспектива пожара. А вдруг, пока она спит, дом загорится? Эта церемония повторяется каждый вечер: Вера должна проверить пожарную сигнализацию. И каждый вечер она ложится спать, заявляя, что нас всех водят за нос:

– Приборчики-то игрушечные, в них даже батареек нет!

– Конечно, есть, Вера, – успокаиваю я.

– Не спорь, девочка! Я знаю, они на всем экономят.

– Это вам кажется.

– А лучшая экономия – это если мы все тут сгорим заживо.

Я ставлю стремянку возле пожарного извещателя рядом с лифтом – придется показать ей, как работает сигнализация. Забравшись наверх, нажимаю на кнопку, и извещатель пищит. Вера чуть не падает от неожиданности.

– Вот, смотрите: тут мигает, тут пищит. Там есть батаре…

Тут мой наглядный урок прерывает перепуганная Агнес:

– Всех эвакуировать, пожар!! – вопит она, выбежав в коридор.

Не проходит и минуты, как коридор оказывается заполнен стариками в ночных рубашках и пижамах – все они уверены, что вот-вот сгорят заживо. Мне приходится немало потрудиться, чтобы загнать их обратно и объяснить, что тревога была ложной.

Юдит лежит в постели и смотрит в потолок. Я желаю спокойной ночи, но она не отвечает. Она единственная не выскочила из комнаты на звук сигнализации.

Я сижу на своем посту в стеклянной будке и рисую человечков тупым карандашом, время от времени бросая взгляд на опустевший коридор. Мне нравится рисовать лица. Иногда они выходят похожими на знакомых.

С листа бумаги на меня смотрит… что он здесь делает? Пусть этот придурок оставит меня в покое! Я хватаю телефонную трубку. София отвечает после трех гудков.

– Я тебя разбудила? – спрашиваю я, уже испытывая угрызения совести.

– Два часа ночи! Где ты? Что случилось?

Я, конечно, уже жалею, что позвонила и напугала ее. Но мне просто необходимо узнать, спрашивал ли кто-нибудь меня. Нет, никто не звонил.

– Понятно, – мне хочется провалиться сквозь землю.

– Тебе одиноко?

– Ну так, не очень, – вру я. – Тут куча стариков храпит, так что я не одна.

– Бедняжка, – сонно мямлит София, а я сгораю от стыда.

– Услышимся! Спи спокойно – прости, что разбудила.

Я кладу трубку, не дожидаясь ответа. Я и так уже выдала себя с головой: звоню в два ночи, чтобы спросить, не звонил ли мне кто! Вот идиотка. А он не звонил. Как он может? Как он может не скучать по мне?

Да очень просто.

And the wind did howl and the wind did blow…

Неужели ты забыл, как луна светила сквозь брезент палатки? Неужели ты забыл этот цвет? Я ненавижу себя за эти мысли. Любовь – это выдумка, за которую мы цепляемся не в силах смириться с тем, что все есть случайность и стечение обстоятельств.

Для того, кому хватает смелости взглянуть правде в глаза, любовь и Бог – это всего лишь слова на слащавых открытках и наклейках. На миленьких закладках с блестящими ангелочками, которые так хотелось купить в детстве.

Наверное, я очень долго сидела, глядя в пустоту коридора: глаза защипало и стало казаться, будто вдалеке что-то шевелится. Дверь комнату номер пять отворилась, и оттуда кто-то вышел – и не в халате, а в белом саване. Я замерла, не смея шевельнуться. Призрак плыл ко мне, к моей стеклянной будке, где я сидела, как в витрине.

Это была Юдит Кляйн. Сначала я подумала, что она ходит во сне, но когда Юдит подошла ближе, оказалось, что она вовсе не спит и очень взволнована.

Я вышла из будки, и она с плачем упала ко мне в объятья.

– Я больше не могу жить, – всхлипывала она. – Пожалуйста, прошу, помоги мне.

Я строго посмотрела на нее, оттолкнув от себя. Вот о чем меня предупреждала Мари! «Иногда у них путаются мысли, они просят то об одном, то о другом. Просто говори “нет” и все».

– Нет, – сказала я, чувствуя, правда, что решимости мне не хватает.

И тут же разревелась.

Мы пошли на кухню, чтобы согреть молока. Обеим было нелегко этой ночью, обе только и ждали, когда наступит утро. Юдит хотела молока с медом, но меда не было.

В комнате номер пять стоял раскрытый саквояж. Мы сели на кровать и стали пить молоко. На одеяле Юдит разложила фотографии, некоторые их них чуть ли не рассыпались в прах. После долгого молчания я спросила, указывая на фото темненькой девочки лет восьми, которое давно уже разглядывала:

– Это вы?

Юдит покачала головой: