Это помогло бы жабе. Но она-то не жаба…

Но это последний шанс. Последний и единственный.

Я вскочил и вихрем вылетел наружу. Когда я заводил «козленка», пальцы дрожали, и не знаю, от чего больше – от кофеина или от последней, сумасшедшей надежды.

Уже темнело, когда я добрался. Дождь лил сплошной стеной, свет фар растворялся в нескольких метрах перед машиной. Я едва успел затормозить, когда из водяной пыли вынырнули ворота.

Такого изумрудно-зеленого цвета, будто их всего неделю назад перекрашивали. На левой створке в свете фар сиял хромированный знак: «ВОЕННАЯ ЧАСТЬ. ВЪЕЗД ЗАПРЕЩЕН. ОГОНЬ НА ПОРАЖЕНИЕ!»

И знак, и ворота, и забор из стальных листов, уходящий в стороны от дороги и теряющийся за деревьями, – все в идеальном состоянии, без малейших признаков ржавчины, без единой царапины или вмятинки.

Если бы не знал, что забор тянется в стороны от дороги всего лишь на пятьдесят метров, а потом обрывается, если бы не побывал за ним, внутри, – наверняка бы решил, что это что-то секретное и сюда в самом деле лучше не соваться.

Но я там был.

Я сбросил скорость, но не остановился. Тихонько уперся бампером в ворота и пополз вперед. Ворота легко пропустили, потом медленно встали обратно, уже едва различимые за стеной дождя.

Капли стучали по крыше, заливали стекло, падали впереди сплошной стеной в залитую водой дорогу – бурлящая полоса в свете фар, забирающая вверх, на подъем, и теряющаяся в темноте.

«Козел» раздраженно рычал, взбираясь, проскальзывая колесами в жидкой грязи. Незаметно перевалил холм и понесся вниз, норовя слететь с дороги. Еле удержал.

Снова подъем, поворот.

Управляться с «козленком» было тяжело, и все-таки я делал это на автомате. Краем сознания. Куда больше меня волновало другое. Я прислушивался к себе, к переливу моих мыслей, изменению ощущений. Прислушивался изо всех сил…

Ничего, совсем ничего.

Слишком поздно. Две недели прошло.

Но может быть, я просто не чувствую? Целый день гнал машину обратно к Москве, а потом на запад. Устал. Вот и не чувствую.

Нет, усталость здесь ни при чем. Слишком поздно.

Деревья слева расступились, и я забрал вправо, на самый край дороги. Свалиться в пруд мне не хотелось.

Впереди из пелены дождя выплыла громада дома. Фары мазнули по выступу террасы, по лестнице справа. У ступеней я затормозил и выскочил из машины. Понесся вверх. Мокрые ступени выскакивали из-под ног, я схватился за перила, мокрые и липкие.

Площадка. Высокие, тяжелые двери – рвануть на себя.

Темно, сквозь потоки воды на окнах едва пробиваются отсветы фар. Но я помню, куда идти. Лиственничный пол твердый, словно камень. Огромный, пустой холл множил шаги.

Вперед, забирая вправо. Вот и лестница. Ступени ведут вверх, – значит, надо еще чуть дальше. Туда, где лестница начинает виток в подвал.

Теперь вниз.

У двери в подвал было совсем темно. Я толкнул дверь и пошел вперед, выставив руки.

Боже, если ты есть… Пусть она будет жива. Пусть эта сука будет еще жива. Прошу тебя, Господи. Ну что тебе стоит? Пусть эта сука будет еще жива.

Здесь было темно, хоть глаз выколи. Лишь шум моего дыхания и эхо шагов. И по-прежнему ни малейшего холодного ветерка в голове. Никакого. Совсем.

Надо было взять фонарь в машине! Иначе я здесь ничего не найду. А то и шею себе сверну, когда буду лезть в погреб… Но возвращаться, терпеть еще несколько минут, когда моя судьба замерла монеткой на ребре, – возвращаться не было сил.

Я старался уловить хоть малейший холодный ветерок, самое легчайшее прикосновение к вискам, но ничего. Совсем, совсем ничего, будь оно проклято.

Я всегда боялся этого ветерка внутри головы, но теперь я хотел его почувствовать, желал так, как не желал ничего на свете.

Выставив руки, я шел в темноту. К тошнотворному запаху горелого жира, к запаху старой крови и серебряной патины… Натыкался на колонны, обходил и шел дальше, пока нога не уперлась в булыжники алтаря. Я пригнулся, нащупал серебряную пластину на его вершине. Ведя по ней рукой, пошел вокруг алтаря, пока не добрался до колонны в его изголовье. Присел на корточки и повел рукой вниз, по каменному боку. Локтем сбил что-то – огарок свечи, должно быть. Нащупал тайную полочку. В ее глубине коробок со спичками.

Длинные, для разжигания камина. Первую я сломал, вторая тоже не выжила в нетерпеливых пальцах. С третьей попытки треск серы превратился в пших! – и я прищурился от вспышки огня, слишком яркой после полной темноты.

Свет вырвал из темноты пластину алтаря, огарки свечей вокруг нее – и морду на колонне.

Я стоял сбоку от колонны, но рубиновые глаза все равно глядели прямо на меня… И морда ухмылялась.

Я вспомнил, что забыл сделать в тот раз. Забыл вырвать рубины из глазниц. Но это все не сейчас, потом, потом… Я запалил один из сотни огарков, что стояли на камне вокруг пластины. Света стало больше. На всякий случай я запалил еще несколько свечей. Пока сгоревшая спичка не обожгла пальцы. Тогда я отлепил от камня пару горящих свечей и двинулся вправо, вглядываясь в пол.

Вот и утопленная в пол крышка погреба.

Я покапал воском на каменный пол, прилепил одну свечу. Сдвинул засов и, поднатужившись, дернул крышку. Тяжелая, зараза. Но я ее переборол. Крышка перевернулась и грохнула об пол.

И кажется…

Показалось? Или в самом деле что-то коснулось меня – мазнуло холодком по вискам изнутри?..

Торопясь и оскальзываясь на ступенях, я бросился вниз. В нос ударило сырым, затхлым воздухом, свеча затрепыхалась, едва не погаснув, и я заставил себя двигаться медленнее. Длинный земляной гроб с пустыми полками по бокам. Здесь было холодно, сыро – но, может быть, это меня и спасет? Вода – это самое нужное человеку. И чертовой суке тоже.

Я шел все дальше, но проклятый погреб не кончался. Свет свечи едва разгонял темноту, черные стены глотали его без следа.

Она лежала в дальнем углу, свернувшись калачиком. Голая, грудь и руки покрыты засохшей, коричневой коростой, а ноги синеватые – даже в теплом свете свечи. Я склонился над ней, поднес свечу к лицу.

– Эй… – позвал я.

Окоченевший комок не шевельнулся.

– Эй!

Я встал на колени возле нее, отбросил с лица волосы. Глаза закрыты, кожа сухая и холодная. И ни один мускул не двинулся от моего касания, ни одна жилка. Кажется, не дышит.

Я положил руку на шею. Господи, какая холодная кожа… Или только кажется? Господи, сделай так, чтобы я ошибался!

Холодная, как камень алтаря. Я водил кончиками пальцев по ее шее, пытаясь нащупать бьющуюся жилку. Где-то здесь должна быть… Ну же, черт побери! Где-то здесь должна быть… если только она вообще бьется. Кожа была холодная и неживая. Кусок охлажденного мяса.