Вовремя заметить пиратов было очень важно, ибо в противном случае ты вполне мог распрощаться со свободой и оказаться на помосте для рабов на каком-нибудь захудалом невольничьем рынке, куда тебя отправят голым и в оковах.

Менедем перевел взгляд с моря на берег Карий, виднеющийся впереди. Легкая дымка и большое расстояние — Кавн лежал примерно в двух с половиной сотнях стадий к северу и чуть к востоку от Родоса — мешали как следует рассмотреть берег, но Менедем мысленно дорисовывал то, что еще не мог разглядеть.

Как и горы Ликии, горы Карий круто поднимались над морем. Нижние части склонов в это время года были золотисто-зелеными от созревающих посевов, выше росли кипарисы, можжевельник и даже несколько драгоценных кедров. Дровосеки, поднимавшиеся в горы вслед за корабельными плотниками, которые добывали древесину для судов, вполне могли встретиться там не только с волками и медведями, но и со львами.

Стоило Менедему подумать о львах, как он, естественно, вспомнил своего любимого Гомера и пробормотал несколько строк из восемнадцатой песни «Илиады»:

Царь Ахиллес среди сонма их плач свой рыдательный начал;

Грозные руки на грудь положив бездыханного друга,

Часто и тяжко стенал он — подобно как лев густобрадый,

Ежели скимнов его из глубокого леса похитит

Ланей ловец; возвратяся он поздно, по детям тоскует;

Бродит из дебри в дебрь и следов похитителя ищет,

Жалобно стонущий; горесть и ярость его обымают…[1]

— С чего это тебе пришли в голову львы? — спросил Соклей.

Менедем объяснил.

— Ясно, — кивнул его двоюродный брат. — А вот интересно, есть ли хоть несколько строк в поэмах Гомера, которые ты не декламировал бы в качестве иллюстрации ко всему, что существует под солнцем?

— Не ко всему! Но если человек знает «Илиаду» и «Одиссею», то, вспомнив подходящие строки из этих поэм, он сможет догадаться, как все в мире гармонирует друг с другом, — заявил Менедем.

— Гораздо лучше узнавать все это самому, — возразил Соклей, — чем находить ответы в творениях старого слепого поэта.

— Но эллины поступали так с тех пор, как он пел свои поэмы, — ответил Менедем. — Назови мне любого из твоих драгоценных историков или философов, творения которого проживут так долго.

Он был куда консервативнее Соклея — хотя сам наверняка считал себя более практичным — и наслаждался, поддразнивая двоюродного брата.

— Зачем отправляться учиться в Афины, как поступил ты, когда большинство из того, что человеку нужно, находится прямо у нас перед носом?

Соклей сердито возразил:

— Во-первых, множество ответов Гомера не так хороши, как привыкли думать люди. А во-вторых, кто сказал, что творения Геродота, Платона и Фукидида не проживут долго? Фукидид написал свою «Историю», чтобы она стала достоянием всех времен, и, я думаю, он своего добился.

— Да ну? — Менедем ткнул себя большим пальцем в грудь. — Даже я не знаю, что он там понаписал, а я не так уж необразован. С другой стороны, возьми любого эллина из Массаллии, что на берегу Внутреннего моря, и перенеси его в один из полисов, которые Александр основал в Индии или в какой-нибудь другой стране за пределами Персии, — и когда этот эллин продекламирует строки Гомера, как только что сделал я, обязательно найдется кто-нибудь, кто их продолжит. Ну, давай скажи, что я ошибаюсь.

Он ждал. Хотя Соклей иногда и раздражал его, но всегда был болезненно честен. Вот и сейчас двоюродный брат Менедема в конце концов со вздохом признал:

— Что ж, я не могу сказать, что ты ошибаешься, ты и сам это отлично понимаешь. Гомера знают повсюду, и всем известно, что его знают повсюду. Когда человек лишь только учится читать, если он вообще этому учится, что он первым делом изучает? «Илиаду», конечно. И даже те, кто не умеет читать, знают истории, которые пел поэт.

— Спасибо. — Менедем изобразил поклон, не выпуская рулевых весел. — Ты только что сам привел доказательства в мою пользу.

— Нет, клянусь египетской собакой, — покачал головой Соклей. — Истина и то, что люди считают истинным, — не всегда одно и то же. Если бы мы думали, что наше судно плывет на юг, разве мы оказались бы в Александрии? Или все-таки продолжали бы приближаться к Кавну, несмотря на то что убеждены совсем в ином?

Настала очередь Менедема вздрогнуть. Спустя мгновение он указал вправо.

— Вон рыбак, который придерживается о нас ошибочного мнения. Мы на галере, поэтому он думает, что мы пираты, и гребет прочь изо всех сил.

Соклей помахал пальцем перед носом собеседника.

— О нет, почтеннейший, не выйдет! Ты не уклонишься таким образом от продолжения дискуссии.

Соклей был (и порой это раздражало) не только честным, но и упрямым.

— Люди могут верить во что-то, потому что это правда, но вещи не становятся правдой оттого, что люди в них верят.

Менедем поразмыслил над его словами. Дельфин выпрыгнул из воды рядом с «Афродитой», потом снова плюхнулся в море. Он был красив, но разве мог Менедем указать на него и заявить, что это бесспорная истина? Наконец он проговорил:

— Неудивительно, что Сократа заставили выпить цикуту. Это, по крайней мере, придало дискуссии иное направление.

* * *

Поскольку ветер дул прямо в лоб, команде «Афродиты» пришлось грести весь путь до Кавна. Акатос достиг города уже под вечер, и, когда судно приблизилось к пристани, проскользнув мимо молов, которые прикрывали вход в гавань, Соклей рассеянно сказал:

— Сегодня, наверное, уже слишком поздно — «мы не вернемся к делам».[2]

Стоило ему обронить эти слова, как он понял, что процитировал «Одиссею», и разозлился на самого себя. «Вот еще одна фраза из Гомера», — подумал Соклей с досадой.

С тех пор как они повздорили из-за Сократа, Соклей, насколько позволяла теснота на торговой галере, держался подальше от Менедема. У них уже и раньше случались такие споры; Соклей подозревал — нет, был уверен, — что двоюродный брат завел дискуссию на эту тему только для того, чтобы его взбесить. Беда была в том, что Менедему это удалось.

Менедем ответил так, будто все это время не замечал, что Соклей его избегает:

— Ты прав, нам не повезло. Но, я надеюсь, проксен Родоса найдет в своем доме комнату, чтобы приютить нас на ночь.

— И я тоже на это надеюсь. — Соклей принял молчаливое предложение перемирия.

Его двоюродный брат налег на одно рулевое весло и подал назад другое, направляя «Афродиту» к месту у причала. Колотушка и бронзовый квадрат Диоклея принудили людей на веслах сделать пару быстрых гребков. Потом келевст крикнул: