* * *

Приблизившись к Марсову Полю, мы замедлили шаг и начали оглядываться в поисках свободной скамейки, чтобы передохнуть. Все места были заняты. Свободным оставался только один уголок мраморной скамьи, на которой сидел старомодно одетый мужчина. На нем был костюм-тройка с галстуком. Он еще не произнес ни слова, а мы уже догадались, что он говорит на другом, не нашем языке. На языке библиотек, состоящем из очень трудных слов. Он не ответил на наше приветствие. В других обстоятельствах Мариэла проявила бы настойчивость, принудила бы этого человека к вежливости. Мужчина не видел нас, отворачиваясь от навязанного соседства двух отпрысков иного мира. Он сидел, положив руки на колени, и смотрел вдаль, равнодушный ко всему, не только к нашему присутствию. Но это его не извиняло. Когда с вами здороваются, надо отвечать. Прощать такое было не в характере Мариэлы, и она вполне могла бы заставить его проглотить собственный галстук, но мы понимали, что сейчас не до хороших манер. Мы и сами были немного похожи на него и так же, как он, одиноко смотрели на линию горизонта. Только наш горизонт лежал у нас за спиной. Или где-то сбоку. Мужчина относился к числу счастливчиков, которые точно знают, куда надо смотреть. Может, ученый, а может, лицо духовного звания. Он находился в мире с самим собой и целым светом. Не переставая коситься на странного соседа, Мариэла попросила меня достать из кармана деньги, чтобы прикинуть размеры нашего состояния. Потом она поинтересовалась, не хочу ли я есть, и я сказал, что нет. Я тоже успел все обдумать. После того, что мы натворили, я потерял право на слабость. Я решил стать взрослым, вернее вообразил себя очень сильным, поэтому дал себе слово, что буду сдерживать кашель. И не буду испытывать ни голода, ни жажды. Никогда. Буду жить без ничего. Никогда ни о чем не попрошу. Во всяком случае, не раньше Мариэлы. «Ты уверен, что не хочешь есть?» — «Нет», — еще раз подтвердил я, тем более что это была правда. В первый день мне ничего не было нужно. Чтобы подчеркнуть наше равноправие, я спросил, может, мне понести сумку? В будущем. Да нет, она же совсем не тяжелая. Мариэла никогда не изображает из себя жертву. У нее на платье были пятна крови. И эти пятна казались более реальными, чем господин в отлично скроенном костюме, продолжавший глядеть прямо перед собой, ни разу не шевельнув ни головой, ни руками, и не видевший ничего, кроме той воображаемой линии, которую принял за цель наблюдения. Тогда я сделал, как он: уставился в пустую точку пространства, чтобы не видеть пятен крови на платье и всего, что осталось позади. Сидение на лавке делало меня уязвимым. До смерти Корасона я не отличался болтливостью и мог долгие часы сидеть на одном месте. Но сейчас мне хотелось двигаться, хотелось, чтобы слова лились потоком. Молчание будит мертвецов. Корасон воспользовался нашей остановкой на скамейке и явился перед нами в виде призрака. Он был здесь, прямо передо мною. Я посмотрел на Мариэлу. Даже в окружении смерти Мариэла воплощает собой жизнь. Но он вклинился между ней и мною. Огромный. Истекающий кровью. Умирающий. Если хочешь не думать ни о чем, надо относиться к жизни по-спортивному: бежать что есть мочи, прятаться за скоростью. Стоит тебе остановиться, как в голову ударяет горе. Я смотрел прямо перед собой, поднимал голову к статуям и все равно видел кровь. Я закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. Но человек видит не глазами, а головой. Картинки приходят изнутри. Именно там все появляется и исчезает. Очень быстро. Корасон умер, но он был жив. Он умирал снова и снова. Умер днем, а утром снова умер, как в кино или в театре. Я закрыл глаза, чтобы вернуться в день, но утро стучалось ко мне. Вечное и непоправимое. Несмотря на все мои усилия остаться там, где находились, мы с Мариэлой снова и снова проходили мимо автомастерской. Мы возвращались с рынка. Нам пришлось тащиться в такую даль ради сущей ерунды — перца и стирки. Перец предназначался для Корасона. Стирка тоже — его рабочий комбинезон. Автомастерская расположена неподалеку от нашего поселения. Обычно мы стараемся не ходить по этой улице. Корасон не любит, когда его отвлекают во время работы. А отвлекает его каждый, кто на него хотя бы посмотрит. Или не посмотрит. Дело в том, что он работает не каждый день. Мастерская, инструменты, комбинезон — это все бутафория. Он работает не по-настоящему. Он там больше для декорации. Его не подпускают к машинам, не разрешают открывать рот. Он для них никто. Просто пара кулаков. Хотя мы ничего этого не знали. Мариэла не знала, кто из нас решил идти этой дорогой. А в мастерской разыгралась невероятная сцена. Конец света. Один голос гремел громче других, перекрывая их. Этот голос принадлежал не Корасону. Напротив, чем слышнее звучал этот голос, тем тише говорил Корасон. Мы следили за разыгрывавшейся сценой. Мариэлу она задела. Я прочитал на ее лице удивление, сменившееся разочарованием. Трудно пересказывать, что там произошло, потому что увиденное выглядело унизительно — гораздо унизительнее, чем история про мальчика, от страха запирающегося в вонючем общественном сортире. Ты получил эту работу только потому, что я дал обещание твоему отцу. И тут Корасон умер. Вот и помалкивай, когда тебя не спрашивают, и не суй лапы к запчастям, пока тебя об этом не попросят. Ощущение было такое, как будто одна из огромных статуй на площади Героев вдруг обрушилась с пьедестала. В физическом смысле он был жив и, повинуясь приказу хозяина, поднял деталь мотора. Но это был человек без лица. А Мариэла, которая никогда не отказывала ему в уважении, даже если не одобряла его поступков, вдруг осознала, что она осиротела. Она взяла меня за руку, и мы покинули место событий. Выстиранные вещи, которые мы должны были принести Жозефине, выпали у нас из рук. Перец тоже. Мариэла раздавила ногой перец и собрала постирушку. Она не хотела сразу возвращаться домой. Мы пошли потихоньку. Мы искали какую-нибудь уловку, какое-нибудь объяснение, которое позволило бы нам убедить самих себя, что ничего страшного не произошло. Но ходьба была не способна вытеснить из головы увиденное. Все, что нам попадалось на улице, мы видели и раньше. Все безобразия были на месте: попрошайки, пыль, вывески, пьянчуги. И мы. Не было ничего, что спасло бы нас после унижения Корасона. У меня в ушах все еще звучал голос хозяина. Бездельник паршивый. И еще куча характеристик, относящихся к Корасону, из них ни одной положительной. Никчемный человек, не имеющий права ни на что. Больше он никогда тебя не ударит, сказала мне Мариэла. Она думала обо мне, а я — о Жозефине. Между Мариэлой и Жозефиной никогда не было особенной любви. Жозефина обожает, чтобы ее жалели, а Мариэла терпеть не может слабаков. Солнце пекло нестерпимо, и мы решили идти домой. Но шли все равно медленно. Нам требовалось время, чтобы смириться с новой версией Корасона. Не хотелось видеться с ним прямо сейчас. Точно так же было с Джонни, когда на его старшего брата накатило. Я своими глазами видел: он встал на четвереньки, как собака, тряс воображаемым хвостом, лакал из канала грязную воду. Когда Джонни сказал мне, что приступ миновал и брат опять считает себя человеком, я еще несколько недель старался с ним не встречаться, чтобы не натолкнуться на собаку. Чтобы смириться с новой реальностью, в которой твоего отца топчут и вытирают об него ноги, как о половую тряпку, тоже требуется время. К несчастью, к моменту нашего возвращения он уже был дома, сидел за столом, заставленным стаканами и бутылкой. Мертвый герой вел себя так, как будто был живым. Он ждал почтальона, злился на Жозефину, хлопотавшую по хозяйству. Злился на то, что она здесь. Злился на ее унылую физиономию, не заметить которую было невозможно. Она все суетилась и суетилась, все с тем же унылым выражением на лице. Если она не готовит еду, то занимается уборкой или чинит старую одежду. Уборка — ее страсть, что довольно странно. Если задуматься, у нас довольно мало вещей, так что прибирать особенно нечего. Дом совсем маленький, поэтому, когда она начинает наводить порядок, переставлять предметы с места на место или перетирать стаканы, всем сразу делается не по себе, особенно Корасону, которому некуда вытянуть свои длинные ноги. Обычно перед приходом почтальона он выгоняет Жозефину. Они остаются в доме одни, и он впадает в беспокойство. Своими глазами я этого никогда не видел, но хорошо представляю себе, как это происходило. Ему было невыносимо встречаться взглядом с Жозефиной, хотя она смотрела на него без всякой злобы. Но он-то хорошо знал, кто он такой — никчемный бездельник, и думал, что она тоже об этом знает. В действительности она им восхищалась и всегда находила для того резоны. Она единственная прощала ему все и всегда. Даже ман-Ивонна потеряла всякую надежду; она уехала и с тех пор терпеливо ждет, когда он перестанет все решать за нас, чтобы перетащить нас к себе. Ман-Ивонна верит, что мы сумеем его заменить. Она дарит нам подарки и тайком готовит наш переезд за границу. Даже мать отвернулась от него. И только Жозефина все ему прощала. Мариэла любила его, пока считала равным себе. Они вдвоем были на голову выше нас, и между ними установились свои, особые отношения. Но теперь Мариэла осталась одна. Только она была достаточно сильной, чтобы встречать опасности лицом к лицу, принимать решения и платить за это требуемую цену. А вот он лег перед хозяином на брюхо и пополз, извиваясь, как ящерица, лишь бы сохранить обманную видимость. Или будешь делать что тебе велят, или катись отсюда. И больше не возвращайся плакаться тут, не разжалобишь. И он уступил, лишь бы сохранить свой комбинезон. А дома стал изображать из себя крутого. Присутствие Жозефины приводило его в бешенство. Мы вошли в ту минуту, когда он ее бил. Каждый удар был местью за его собственное унижение. На нас он даже не посмотрел. Он не знал, что мы видели, как час назад он умер. Он колотил ее, старался вернуть себе потерянный образ. Но в наших глазах он перестал быть чемпионом. Он понимал, кто он такой — неудачник и наш отец. Мы появились в тот самый миг, когда его огромный кулак настиг Жозефину, разбив ей лицо и швырнув ее в глубину комнаты, к подножию кровати. Но он с ней еще не закончил, продолжал ее колошматить, цепляясь за свои вымышленные титулы. Он расправил плечи и снова стал Джо Луисом[5]. Джо подхватил Жозефину, которая после первых же ударов потеряла сознание. Джо лупил ее как боксерскую грушу. Эта стерва за все мне ответит. За ман-Ивонну, которой он никогда не смел слова поперек сказать. За хозяина мастерской, который смешал его с грязью. За Эль-Негро — доминиканского боксера, против которого он продержался всего один раунд в тот единственный раз, когда ему удалось выйти на настоящий ринг. За судью, остановившего матч слишком рано, когда как раз должно было вот-вот прийти второе дыхание. Судья мне всю жизнь поломал. Он нанес еще один удар — за Мариэлу, которая приказала ему прекратить. Что-о? А ну заткнись! Я тут командую! Он колотил бесчувственное тело, похожее на груду тряпья. Но после эпизода в мастерской он умер. Он умер, потому что мы слышали его заискивающий лепет. Вот почему Мариэла двинулась к ящику, где он хранил свои инструменты, перебрала гаечные ключи и выбрала самый тяжелый. Корасон, раздувшийся от гордости, все еще думал, что рядом с ним безучастные зрители. Мариэла приблизилась к нему, привстала на цыпочки, чтобы лучше видеть его затылок, размахнулась и со всей силы треснула зажатым в обеих руках ключом по его черепу. Он удивился: не ждал нападения с этой стороны. Это показалось ему несправедливым, ведь именно ее он любил больше всех. Корасон двинулся к Мариэле, возможно, с целью потребовать объяснения. Ему хотелось понять, в чем дело. Но Мариэла не испытывала никакого желания вступать с ним в беседу. Она ударила его во второй раз — в лицо. Прямо в лоб. Я услышал хруст костей. Тут уж он разъярился и продолжал надвигаться на нее, воздев кулак для защиты. Вот тогда вмешался я. Я не хотел, чтобы он прикасался к Мариэле. Жозефина — дело другое, она сама не возражает, чтобы ее били. Единственное, что можно для нее сделать, это помочь страдать, а больше ей ничего и не нужно. Если бы кто-нибудь предложил ей убежать, она бы возмутилась. Но Мариэла родилась на свет крылатой. Я пополз к Корасону, я больше его не боялся. Боялся только Жозефину — того, что она обвинит во всем Мариэлу. Я боялся ее, потому что любил и хотел, чтобы она нас простила. И все равно я продолжал ползти к Корасону, вцепился ему в ноги. У меня было только одно стремление: не дать сделать следующий шаг. Не дать ему тронуть ее. Я попытался его укусить, но не смог прокусить зубами ткань рабочих брюк. Корасон просто проволок меня за собой и еще ближе подошел к Мариэле. Это была их разборка, меня они в расчет не брали. Он вообще перестал воспринимать меня серьезно в тот самый день, когда убедился, что я лишен способностей к боксу. И сейчас он надвигался на нее, как будто меня не существовало. Но отец уже шатался, а поскольку я все так же висел у него на ногах, то в конце концов он упал. Мариэла его больше не била. Я впервые в жизни видел, как умирает человек, но сразу понял, что он мертв. Не знаю, от чего он умер — от удара ключом или от падения. Жозефина лежала на кровати, сжавшись в комочек, в полной отключке. Ее муж валялся на полу, и вокруг натекли лужи крови, как в ливень, когда вода просачивается сквозь дырявую крышу. В тот момент я не заметил многих деталей, не видел, что у Мариэлы платье было в крови. Только потом, когда мы сидели на скамейке на Марсовом Поле рядом с равнодушным господином, я увидел кровь на платье, и тогда до меня дошло, что уже ничего нельзя вернуть назад. Мы привыкли к насилию, всегда жили с ним бок о бок. В нашем квартале сильные всегда бьют слабых, но жизнь продолжается. Но то, что случилось, выходило за рамки обыденного. Все, что мы раньше говорили, все, чем прежде были, — отныне потеряло значение. Со смертью Корасона для нас — для Жозефины, Мариэлы и меня — начиналось что-то новое. Я понял это, когда увидел кровь на платье, и мне подумалось: нельзя допустить, чтобы Жозефина состарилась с мыслью, что мы совершили настоящее преступление. По всем предсказаниям гадалок нам с Мариэлой выпадала счастливая судьба. У нас в квартале ни один малыш не верит в Санта-Клауса: они для этого недостаточно богаты, но иногда мне удавалось убедить себя, что я способен его заменить. Тогда я куплю Корасону автомастерскую, а Жозефине — сотни стаканов, тонны лакричных конфет и, конечно, новую одежду, потому что мать Санта-Клауса имеет право прилично одеваться. Вот о чем я думал, пока мы сидели на скамейке. Я видел, что Мариэла дрожит. Сомнения и размышления сделали ее уязвимой, и я повернул голову в сторону господина. Я чувствовал у себя на щеке слезы, но сказал себе, что это ерунда, это от кашля. А Мариэла притворилась, что не замечает, как я плачу.