* * *

Мы просидели на скамейке примерно час. Солнце опустилось ниже. Равнодушный господин ни разу не повернул к нам головы. Он неотрывно смотрел в одну точку на горизонте, не обращая внимания ни на что: ни на шум машин, ни на нас, своих ближайших соседей, ни на поток государственных служащих в форменной одежде, покидавших Министерский дворец. По его костюму и по тому, как мужчина сосредоточенно смотрел на эту точку — реальную или воображаемую, — я догадался, что он из тех, кто читает книжки. В тот единственный раз, когда Жозефина осмелилась заговорить с Корасоном о деньгах на учебу, которые тот пропивал, опрокидывая рюмку за рюмкой, он засмеялся и заявил, что читать книжки глупо, потому что это не приносит никакой пользы, а те, кто читает книжки, — дураки, принимающие Луну за кусок сыра и не способные сделать самую простую вещь, например вбить гвоздь или позаботиться о своей семье. Иногда Корасон говорил как настоящий отец семейства. Он произносил слово «семья» так, будто преподносил Жозефине подарок. Эта идея ее страшно грела. Каждый раз, когда муж это говорил, она молча ему аплодировала. Он смотрел на нее, оценивая, какой эффект удалось произвести, и оба были довольны. «Книжками семью не прокормишь». А чтобы дать нам понять, из чего состоит жизнь настоящего мужчины, он пускался в рассказ о Джо Луисе. Джо Луис был его кумиром. Он знал наизусть все его бои, а может, и не знал, но ему хватало дара воображения. Корасон мог вообразить целую кучу вещей, не имеющих никакого отношения к реальности, и уверовать в их истинное существование. Часто, выпивая с почтальоном, он изображал приемчики бывшего чемпиона. Когда у него заводились деньги на оплату хотя бы части долгов, он собирал вокруг себя местных мачо и показывал, как дрался Джо Луис. Лучше Джо никого не было. Бывали боксеры техничнее, но Джо брал отвагой. Он стоял в центре ринга и поджидал противника, иногда получал в морду, но хитрости в том не было никакой: иначе победителем объявляли бы того, кто сильнее бьет и раздает больше ударов. Но для меня что в мужике главное? Что жизнь так и не научила его отступать. Равнодушный господин с остановившимся взглядом и хрупкими запястьями, деливший с нами скамейку, явно не входил в категорию достойных мужчин, установленную Корасоном. Не представляю себе, чтобы он мог существовать благодаря силе своих рук. Не сочтя нужным попрощаться, как раньше не счел нужным поздороваться, мужчина поднялся, непостижимый как призрак, медленно пересек толпу пешеходов и исчез. Последние служащие, выходившие из дворца, толкались в дверях — каждый стремился оказаться на улице раньше других. Как те, кто спасается бегством, никому не хочется остаться последним. Такси поджидали женщин. Мужчины расходились пешком, не оглядываясь назад. Давным-давно, когда Корасон был еще мальчишкой, ман-Ивонна работала в государственном учреждении. До своего отъезда она только и говорила о прежних временах и утверждала, что в те поры женщины не спали со своими начальниками. Все эти разговоры о былом жутко злили Корасона, потому что вывод из них всегда напрашивался один и тот же: Корасон сам себе испоганил жизнь, когда принял решение попытать удачу в Доминиканской Республике. Бокс — не профессия. Лучше бы ты… Корасон и Жозефина хотя бы по одному пункту были согласны друг с другом. Оба ненавидели разговоры о прошлом, особенно о своем детстве. Никогда ни один из них не сказал бы: когда я был маленьким. Может быть, их детство было еще тяжелее, чем наше, может быть, разница с настоящим была такой огромной, что прошлое уже не имело значения. Я пытался реконструировать историю Корасона с помощью отдельных фрагментов, которыми располагал, фотографий, что показывала нам ман-Ивонна, ее рассказов о тех или иных событиях. Я представлял себе, как он засовывает в ухо ослу горящий окурок, как лебезит перед ман-Ивонной, как ссорится со своим отцом, как взрослеет, наливается силой и в один прекрасный день удирает в Доминиканскую Республику. Что до Жозефины, то я очень сомневался, что она всю жизнь только и делала, что молилась и получала колотушки от мужа, но, как ни старался, мне не удавалось вообразить ее с бантом на голове и детской улыбкой на лице. В общем, ни у него, ни у нее не было в прошлом ничего такого, чем хотелось бы поделиться с нами. Наши знания о прошлом Жозефины свелись к информации, вычитанной Мариэлой в газете, слишком поздно, чтобы на их основе достичь взаимопонимания. Жозефина и Корасон явились ниоткуда. Они просто были, любили и ненавидели друг друга, причем их чувства были так сложно перепутаны, что, думаю, они и сами не могли в них разобраться. Их молчание лишало смысла тысячу и одну пословицу, которые старики повторяют молодым, чтобы те набирались ума. К чему талдычить, что от тигра рождаются тигры, что из кабачка не выдолбишь калебас, что яблочко от яблони недалеко падает и так далее и тому подобное, все эти якобы исполненные мудрости заповеди, если ты понятия не имеешь, какой цвет твоя плакса-мать любила больше всего, и далеко не уверен, что твой почитаемый отец действительно выступал на ринге. А все твои знания сводятся к ежедневно наблюдаемой картине: одна молится, другой дерется, один пьет, другая плачет. На третий день, когда местные жители устроили за нами охоту на площади и сдали нас властям, специалисты по такого рода делам учинили допрос, подозревая нас в преступных наклонностях и природной озлобленности. В числе тех, кто нас допрашивал, был один хорошо одетый господин, немного похожий на того мужчину на скамейке, очень приветливый и доброжелательный, вроде бы взявший нашу сторону. Так вот, он настойчиво допытывался, какие муки причиняли нам ежедневные стычки Корасона и Жозефины, и не смог скрыть разочарования, когда узнал, что по ночам мне не снились кошмары, а у Мариэлы в подростковом возрасте не было никаких нервных срывов. Я попытался с точностью описать ему, как все происходило, но он был убежден, что в глубинах моей памяти таятся старые непереносимые обиды, о которых я хотел бы поскорее забыть. Но я ничего от него не скрыл, честно рассказал все, что знал о своей жизни и даже о жизни других людей. Единственное, о чем я умолчал, был один случай, когда я захотел поступить так же, как Корасон. Я целых три дня искал осла, чтобы проверить, что будет, если сунуть ему в ухо окурок. Сегодня ослы стали редкостью. Этот господин напомнил мне Жозефину с ее вечной манией решать за тебя. Я воспользовался этим, чтобы спросить: «А как там мать-то?» Вежливо спросил, потому что понимал: вопросы здесь задаю не я. Он ответил, что с ней все в порядке, о ней заботятся женщины из лиги женского содействия — это такие тетки, которые занимаются проблемами других теток, вот они и побудут с ней в этот трудный период. Он отметил как положительный момент то, что я задал этот вопрос. Он прямо-таки гордился мною, как ведущие детских радиовикторин, когда один из участников дает правильный ответ. «Бытовое насилие вызывает в подростке хронический страх перед самовыражением». Эту фразу я запомнил. Господин повторил ее несколько раз, обращаясь к остальным. Слушая его, можно было подумать, что в нашей жизни никогда и ничего не было, кроме Жозефины и Корасона. На самом деле их вечные ссоры в конце концов нам просто надоели, как они надоели всем жителям квартала. В то время, когда я ходил в детский сад, квартал только строился, и люди от нечего делать толпились перед домом и глазели на их разборки. Но с годами, поскольку ничего нового не происходило — на свете существует не так много способов отколотить женщину, — зеваки исчезли, и больше никто не тратил сил, чтобы влезть на кучу кирпичей и подсмотреть в окошко, что там у нас делается. У них для развлечения оставалась лотерея и храмы, а для молодых — убогая дискотека, на которой подают тафию[6] и пиво местного производства. Освещения там нет никакого, но только владельцы жалуются на несознательных клиентов, ворующих лампочки. Больше никто не жалуется. Все придерживаются одного и того же мнения, что танцевать лучше в темноте, потому что в темноте тела лучше видят друг друга. Мариэла несколько раз туда ходила, несмотря на слезы Жозефины. А на последнее Рождество и меня позвала с собой. Когда на Мариэлу найдет, она может вести себя очень принципиально, чтобы подчеркнуть важность каких-то вещей. Она надела свое лучшее платье и сама заплатила за пиво. Все местные мужики хотели пригласить ее на танец. Она позволяла увести себя в глубину зала, если парень был симпатичный и вежливо разговаривал, но многим отказывала, говоря, что танцует только со своим дружком — поддразнивала меня. У меня шумело в голове: я в первый раз попробовал пиво. Все женщины в тот вечер казались мне красавицами, а Мариэла — самой красивой из всех. Я порол какую-то чепуху, как со мной бывает, когда меня одолевают сильные чувства. Сестра смотрела на меня с нежностью и становилась еще красивее. Потом она взяла меня за руку и повела на танцпол. Танцевать. Я колебался. Я же никогда не учился танцевать, ленился. Другие ребята пытались отрабатывать движения под транзистор, но мне их потуги всегда казались идиотизмом. Вот и тогда мне стало очень страшно, не знаю, от музыки или от пива. Все-таки это не совсем нормально, что она вдруг предстала передо мной такой красавицей. Стоило мне дотронуться до нее рукой, как меня охватило какое-то совсем новое чувство. Мариэла завела меня в самый дальний конец зала, который называется уголком влюбленных. Во всем мире для меня существовала только она, и я был от этого счастлив. Я рассказал об этом тому господину, и он заметно расстроился. Но я просто хотел, чтобы он понял: наши дни принадлежали Жозефине и Корасону. Одному — ром, другой — стирка. И даже когда Корасона не было дома, Жозефина как-то так устраивала, чтобы мы ощущали его присутствие: упоминала его имя в своих молитвах, посвящала нас в секреты блюд, которые ему готовила. Плита распространяла чад по всей комнате, и меня одолевал кашель. Жозефине хотелось бы стряпать не в комнате, а на улице, где было почище, но Корасон запретил. Наши дни принадлежали им, зато мы сумели спасти свои ночи. Мы допоздна бродили по переулкам поселения. Иногда по вечерам Мариэла скрывалась за каменной стеной. До меня доносился ее смех, постепенно стихавший до шепота. Предполагаю, что она сортировала своих поклонников. В такие вечера я оставался в компании Джонни Заики и Марселя. Их родители не убивают друг друга с той же регулярностью, что наши, но у всех без исключения детей найдутся причины, чтобы идти домой как можно позже. Не важно, что мы живем в жуткой тесноте, каждый защищает свои секреты, и ты превращаешься в самого себя только ночью. Мариэла возвращалась, посмеиваясь, и никогда не называла имени своего дружка. Но и у нее выпадали грустные вечера. Тогда она, расстроенная, присоединялась к нам. Джонни Заика и Марсель спрашивали у нее разрешения остаться, и все вместе мы отправлялись бродить по тысяче закоулков бидонвиля. Они останавливались перед лужей, отделяющей наш домишко от жилья Жан-Батиста. Когда мы приходили домой, занавески уже были задернуты. Жозефина просыпалась и принималась молиться за нас. В удачные вечера Корасон, вернувшийся раньше, уже храпел в полном мире с собой. Но чаще всего он не являлся допоздна, приходил позже нас. Несчастная Жозефина хныкала, что часть ночи ей придется провести одной. Она ждала его, чтобы задернуть занавески. Мы расстилали матрас, надевали ночные одежки, а она, не переставая молиться, следила за нами взглядом. Как будто это мы были во всем виноваты. Как будто она надеялась, что мы поможем ей вернуть его домой. В конце концов Мариэлу это начинало злить, она сама задергивала занавеску, оставляя Жозефину в темноте второй половины комнаты наедине с ее Богом и надеждами. Жозефина с Мариэлой никогда не желали друг другу спокойной ночи. Они жили, не обмениваясь вежливыми словами. Задернув занавеску, Мариэла первой ложилась на спину, подсунув руки под голову. Она смотрела в потолок, а может, выше, на звезды. А я смотрел на нее. Как только мы попадали домой, она становилась моим пейзажем. Потом я тоже ложился. Мы обсуждали прошедший день и придумывали себе сны. Мы всегда готовили их себе заранее, с вечера, лежа в темноте. Сну доверять нельзя. Иногда тебе вообще ничего не снится — ночь скупа, как засушливая земля. Бывают такие прижимистые ночи, не пропускающие снов. И мы готовили себе сны, пока не навалилось лживое забытье. Наутро мы рассказывали друг другу, что нам снилось. Корасону, чтобы выйти на улицу, приходилось перешагивать через наш матрас. От его тяжелой поступи мы просыпались. Первой начинала разговор Мариэла, из нас двоих самым богатым воображением наделена именно она. Ее сны менялись день ото дня, в них появлялись все новые мотивы и персонажи. В дни накануне смерти Корасона ей снился купальник. Мои сны отличались меньшим разнообразием: веревка, крахмал, цветная бумага и умелые руки, чтобы соорудить воздушного змея. Началось это, когда мне было шесть лет, и с тех пор не менялось. Слушай, пора с этим кончать, твердила мне Мариэла, ты уже в таком возрасте, что тебе должны сниться девочки. Но я хранил верность воздушным змеям. Ты мне уже в сотый раз рассказываешь один и тот же сон! Но где сказано, что человек обязан менять свои сны? Мы с Джонни мечтали стать бизнесменами, руководить фабрикой по производству воздушных змеев. Настоящих воздушных змеев. Не каких-нибудь самоделок из обломков пластмассы и рванья, кое-как склеенных между собой и не способных вырваться из ловушки электрических проводов. В общем, мне снились воздушные змеи, а Мариэле — дальние путешествия. Мы шептались, и наш шепот достигал ушей Корасона. Что это вы там болтаете? Пошли лучше на тренировку. Идти на тренировку означало смотреть, как тренируется он. Он предлагал нам получасовое зрелище его схватки с воображаемыми противниками. Мы убирали матрас и выходили на улицу. Наше присутствие поднимало в нем моральный дух, и он осыпал воздух хуками и апперкотами. Вот так Мариэла и научилась драться. Она наблюдала за ним, запоминала его движения, чтобы потом повторить их самой. Из кусков старой холстины она соорудила боксерскую грушу, которую подвесила в одном из заброшенных домов на окраине бидонвиля. Когда у нее по жизни возникали проблемы или просто хотелось движухи, чтобы не окочуриться, вечно торча на одном месте, она шла и колотила свою грушу. Изо всех сил. Однажды, когда что-то особенно ее достало, она сорвала ее, бросила на пол, уселась сверху, обхватив ногами, и сидя продолжала по ней лупить. В тот день она убила грушу. Ну, почти убила. Назавтра она, никому не говоря, опять повесила ее на прежнее место. Надо сказать, что эта самодельная груша в каком-то смысле олицетворяла для нее Жозефину. Но то, что она напала на людей, которые задержали нас в воскресенье, когда мы скрывались, было самозащитой. Пусть по закону мы были виновны, но эти люди зажали нас в угол. Их там было полно, как будто вся площадь гонялась за нами, кроме птиц и статуй. Старики, дети — все прямо-таки жаждали нас схватить. А мы к тому времени уже договорились, что пойдем и полицейский участок и сдадимся. Интервью Жозефины по телевизору мы пропустили, но узнали от Марселя и Джонни Заики, что весь квартал гордился Жозефиной, потому что ее показали по ящику. Но нам все-таки было интересней послушать, что именно она говорила. Мать сказала буквально пару слов, просила нас добровольно сдаться властям. И мы решили последовать ее совету, потому что нельзя же прожить всю жизнь в бегах. В воскресенье, когда нас окружила толпа, Мариэла взяла в пункте проката новенький велосипед, чтобы сделать полный круг по площади. Если бы все шло нормально, она бы пересекла площадь вдоль, спустилась со стороны Министерского дворца, повернула налево и проехала мимо пенсионного страхового агентства и кинотеатра. Что до меня, то я просто хотел послушать музыку. У нее было право на воскресенье. Если бы толпа чуть подождала, никакой стычки не было бы. Разумеется, потом ее обвинили в том, что она дралась со всеми этими людьми. Корасон вечно талдычил нам про внутреннюю силу, которой должен обладать настоящий мужчина. В отношении его самого это было вранье, а женщин он вообще не принимал в расчет. Но для Мариэлы это были не пустые слова. Кстати, надо бы предупредить тех бедолаг, что сидят в женской тюрьме: если доставать Мариэлу, она выпускает когти. В то же самое время она может быть очень милой с людьми. В первый день, через несколько минут после ухода странного равнодушного господина, нас засек на скамейке Ромулюс. Исполненный самых лучших намерений и даже не догадываясь о том, что произошло, — подобное действительно трудно себе представить, — он хотел отвести нас домой. Ему всего двадцать два года, и физически он не очень сильный. Она могла бы дать ему отпор, расцарапать физиономию, укусить или налететь на него с кулаками. Но она не стала с ним спорить. Вместо того чтобы драться, она его поцеловала. А он, хоть и взрослый, а значит, достаточно опытный в отношениях с женщинами, от этого поцелуя прямо обалдел и позволил нам сбежать.