На первом этаже живет Джузеппина Вольпино по прозвищу Козетта – «Малышка» на диалекте ее родины. Она просила никогда больше ее так не называть. Откликнувшись на объявление о сдаче квартиры, она на одном дыхании выпалила Королеве свою историю, словно желая избавиться от нее раз и навсегда. Хрипловатым голосом заядлой курильщицы она объяснила, почему у нее нет и не будет мужчин.

– Finito! Basta![4]

Если ты родилась в Кальтанисетте, на горе в сотне километров от Катании, и у тебя есть отец и трое братьев, твой выбор невелик: это их выбор. Ты будешь вести себя только так, как диктуют их обычаи и их репутация. Дыхнуть не посмеешь без их согласия. Сицилийская семья, uno poulpo con tentacoli![5]

Когда их земля вконец иссохла, Вольпино пришлось покинуть свои виноградники и оливковые рощи и наняться на угольную шахту на севере Франции. Но они по-прежнему жили как сицилийцы, сохраняя самое ценное – свою душу. Марчелло, Padre[6], никогда не улыбался. Он каждый день рисковал жизнью в подземных галереях, и его характер это не смягчило. Под сотнями кубометров земли он боялся быть раздавленным, как винная ягода на дне корзины. После работы он неизменно направлялся в бистро, летом и зимой в словно привинченном к голове картузе. Был он молчуном, решений своих не объяснял, и приподнятой брови ему хватало, чтобы выразить неодобрение. Mamma же зачерствела телом так же, как и душой. Не имея ни минуты присесть, она гнула спину с утра до темна, обслуживая мужчин клана. Никто не мог запретить ей думать, но ее дело было помалкивать. Только однажды, под конец ужина, – за столом были все, четверо детей за пять лет, – она осмелилась высказаться.

– Я ухожу, – сказал Padre, проверив, крепко ли держится на голове картуз.

– Пьяница, – процедила Mamma сквозь зубы.

Он схватил металлический кофейник «Биалетти», полный до краев горячим кофе, и запустил им в голову жены. Летом пятно сливалось с загорелой кожей, но зимой тень тянулась от шеи к вырезу платья.

В семье все делали вид, будто никакого пятна не существует. Джузеппина была еще крошкой, когда это случилось, но и сорок лет спустя глаза ее мрачнели, стоило ей вспомнить лицо матери.

Ее братья, Тициано, Анджело и Фабио, были как с одной матрицы: черные напомаженные волосы, щетина, рубаха нараспашку и цепь с распятием на волосатой груди. Брюки в обтяжку, руки в карманах, они ходили вразвалочку, поглядывая на женщин со смесью вожделения и вызова, а на мужчин как на соперников. И горе тому, кто назовет их итальяшками, нет хуже оскорбления для сицилийца.

Эти телохранители следовали за Джузеппиной повсюду и повторяли ей день-деньской:

– Nessuna confidenza con i ragazzi![7]

По их разумению, девушке не полагалось гулять, не полагалось пить, не полагалось курить. Девушка – воплощение добродетели. И однажды, когда она вернулась из школы с засосом на шее, они надавали ей оплеух. Три. По оплеухе на брата. Они были выкорчеваны из родной земли, и сестра оставалась их последним корешком, так что не дай бог ей стать сорной травой. И в свои тринадцать лет она стояла перед ними выпрямившись, глядела им в глаза и не плакала, только щеки горели.

Квартплату просили подъемную, но надо было еще понравиться домовладелице. Королева оценила силу характера, сквозившую в рассказе этой хромоножки, чье высохшее тельце напоминало насекомое. Серая прядь в черных волосах, глаза-угли, живой взгляд; одета среди зимы в цветастые колготки и шелковое платье фасона пятидесятых под великоватой ей старой замшевой курткой. Бесконечно длинный фиолетовый шарф, связанный кем-то, кто понятия не имел о лицевых петлях, довершал ансамбль.

Маленькая Джузеппина была полной противоположностью малышке. Каждое утро с пяти часов на ногах, даже не взглянув на небо, с неизменной сигаретой «Мюратти» в уголке рта она садилась в фургон и отправлялась заниматься своей лавкой на блошином рынке, искать старье или обследовать чердаки.

Королева сказала «да» без колебаний и никогда об этом не пожалела. Джузеппина тем более.

Жюльетта приглашена на последний этаж дома. С лестницы она слышит странный звук, напоминающий пение цикад. Она улыбается.

На стене пятой лестничной площадки висит афиша в старенькой раме, изображающая очаровательную девушку на пуантах, в белой пачке. «Королевская Опера. Стелла исполняет “Коппелию”. Суббота, 16 декабря 1972».

– Я слишком много на нее смотрела, поэтому вывесила за дверь.

Жюльетта поднимает голову. Женщина с афиши стоит перед ней, прислонясь к дверному косяку. Высокая, изящная – вот она, Королева! Прямая спина, расправленные плечи, ноги в шестой позиции; на ней балетки, идеального покроя брюки аспидного цвета и жемчужно-серый кашемировый свитер. Седые волосы собраны в высокий узел, открывая еще безупречный овал лица. Элегантность и простота, и особенно заметны глаза невероятного аметистового цвета. В ней и впрямь есть что-то царственное.

В свои семьдесят пять лет звезда не забыла овации того вечера: зал аплодировал стоя двенадцать минут, королевская семья присутствовала в ложе, на сцену летели букеты цветов. После спектакля кузен короля нанес визит в ее уборную и сказал: «Я пережил незабываемые мгновения. Вы самая красивая балерина в мире».

Самая красивая балерина в мире смотрит на свою новую жиличку. Свеженькая, аппетитные округлости под платьем в разноцветный горошек, бархатистая кожа и густые кудряшки цвета красного дерева. Лицо Жюльетты озаряют большие зеленые глаза с золотистыми искорками.

– Не удивляйся, что слышишь цикад. Я скучаю по лету… жара, лаванда, мое нагое тело на песке.

Карла, ты мне не все сказала!

– Заходи и закрой дверь. Просто чудо эти штучки, – продолжает домовладелица, показывая свой айпод. – Тут есть не только цикады, еще смех моего брата, он живет очень далеко отсюда, колокола деревни Сент-Элали, где я родилась, соловей, который поет у нас только с мая. И чайки, и много-много аплодисментов.

Жюльетта с восторгом оглядывает огромные окна гостиной – во всю стену. Ей кажется, будто она летит по небу.

– Добро пожаловать в мое королевство!

Изысканным жестом, вызывающим у Жюльетты зависть, Королева приглашает ее сесть рядом с ней на огромный диван, обитый красным бархатом. На низком плексигласовом столике свесились из вазы-шара бледно-розовые пионы, роняя лепестки на пол. Два бирюзовых стакана и такой же графин с грушевым нектаром стоят на зеркальном подносе рядом с крошечными лимонными тарталетками и пирамидкой макарони.