Теперь все, что они видели, – это темно-синяя плавучая льдина размером с хоккейный каток, все башни и шпили безвозвратно исчезли. Словно разумное существо, льдина заскользила к «Ваниру» и отстранила его причудливым гребнем волны, как бы расчищая себе путь. Неземная и в то же время реальная, огромная льдина последовала за другими айсбергами в сторону устья Мидгардфьорда и дальше, в открытое море.

Пассажиры «Ванира» лишились дара речи, только одна из них, Труди Берк, издавала конвульсивный, почти сексуальный стон. Нашептывая что-то, она продолжала снимать, захваченная бурлением стихий. Ее объектив следовал за новорожденными айсбергами, закручивавшими воду воронками, и возвращался к леднику. Она снимала волны, налетавшие на подножие ледника, и синеющую ледяную пещеру, в которой плескалась вода. Там, в самом центре, что-то кружилось, создавая рябь. Что-то, чего там не было еще секунду назад.

Не отводя взгляда от видоискателя, она прикоснулась к мужу. Она притянула его к себе и передала ему камеру, продолжая запись. Затем она указала ему на что-то красное, качавшееся на волнах.

– Джон, – произнесла она мягко, – это тело?

Откалывание айсбергов от ледника Мидгард было лишь отдельным эпизодом большого представления. В то время как в Тромсё патологоанатомы вскрывали труп мужчины, извергнутый морской пучиной, по всему Полярному кругу ученые отмечали отёлы ледников беспрецедентных масштабов. Такое, очевидно, единообразное, непривычно активное поведение ледников отмечалось в течение примерно семидесяти часов вдоль всей Гренландии, канадского арктического Нунавута, Аляски и России, и все прекратилось так же резко, как и началось.

На двадцать семь градусов южнее, в Лондоне, улеглась песчаная буря, налетевшая с Сахары, она бушевала над Европой в течение трех дней, оставив после себя мелкий красный песок на ободранных машинах, оконных рамах дворцов, высотных зданий, и добавив в переполненные отделения «Скорой помощи» и частных хирургических центров пациентов с респираторными заболеваниями. Предприимчивые лондонцы продавали белые матерчатые маски на станциях метро, и только самые беспечные, невзирая ни на что, занимались бегом.

В их числе был и Шон Каусон, которому перевалило за пятьдесят (хотя он выглядел моложе), физическая нагрузка помогала ему сохранять душевное спокойствие. И хотя колени ныли и первые три-четыре километра его одолевали тяжелые мысли, потом ему полегчало, что случалось с ним нечасто. Мартина спала или притворялась, что спит, когда он выскользнул из квартиры. Он понимал, что вчерашний разговор будет продолжен. Ему нужно быть к нему готовым, причем в ближайшее время.

Он пробежал мимо соседской двери, улавливая аромат кофе и слыша крики новорожденного. Его собственная дочь была уже почти взрослой и ненавидела его. Вначале Мартина сказала, что ей неинтересна семейная жизнь, и он испытал облегчение – одной неудачи ему было достаточно. Теперь же она передумала, и он ощутил, что его в какой-то степени предали.

Он закрыл за собой тяжелую черную дверь и немного постоял на пустой улице, выбирая музыку для пробежки. Несмотря на ранний час, воздух был влажным и душным, а небо серым, и птицы не летали. Белые колонны по фасадам домов были припорошены охряной пылью Сахары, покрывавшей также черные и белые плитки под ногами и деревья во дворе, что придавало им осенний колорит. Он выбрал случайный порядок мелодий и побежал к парку по лондонским улицам, казавшимся не похожими на себя и внушавшим беспокойство.

Музыка соответствовала – жесткий напыщенный рэп на французском с африканским акцентом удачно накладывался на ощущение дисгармонии, царившей в городе. Войдя в суровый ударный ритм бега, минуя ворота Кенсингтонского парка, он ощущал в себе животную силу. Траву покрывала коричневая пыль, как будто по ней прошлись огромным грилем, и за ним оставалась зеленая дорожка. Если бы имелся хороший спортзал, он бы бегал там, но залы, которые он представлял, где воздух был заряжен энергией и потрескивал от напряжения, остались в далеком прошлом.

В озере Серпентайн отражалось тускло-серое июньское небо. Мышцы Шона, как и легкие, уже горели, но его воля преодолевала их сопротивление. Словно в награду впереди открылся прекрасный вид – одно из преимуществ, которые дают ранние утренние пробежки в определенных районах Лондона, – велись занятия с армейскими лошадьми. Иногда он останавливался, чтобы посмотреть, как они скачут легким галопом по песчаной дорожке вдоль Парк-лейн[3] – река лоснящихся мышц гнедой масти. Тяжелая ритмичная дробь их копыт расходилась по земле и передавалась его ногам и телу, вызывая смутное чувство, которое он никогда не мог выразить словами, но сегодня узнал его. Это было чувство утраченной связи с дикой природой, словно он был волком на охоте.

Это было безумное чувство, и он понимал, что лошади легко обгонят его, но ему хотелось пробежаться рядом с ними. Он поднажал, его мышцы работали в такт рубленому слогу французского рэпа. Он чувствовал запах животных, срезая путь по траве, силы его были на пределе, но он представлял себя волком, отрезавшим им путь, пока они галопировали по песчаной дорожке, – он бежал за ними из последних сил, пока совсем не отстал.

Зазвонил телефон в кармане на рукаве. Было только два человека, которые могли дозвониться ему, минуя установку «Не беспокоить»: его отбившаяся от рук дочь Рози, которая никогда ему не звонила, и еще один человек, имя которого высветилось на экране, – Джо Кингсмит, его патрон.

– Джо, – сказал Шон, тяжело дыша. – Я тебе перезвоню, я занят кое-чем безумным…

На лошадей садились всадники, и те перебирали копытами, зная, что их ждет.

– Нет, Шон, постой. Это срочно.

Шон резко остановился.

– Джо, я слушаю. Что случилось? Тебе плохо?

– Мне? Нет. Шон, ты дома?

– Я в парке. В чем дело?

– Шон, мальчик, я бы позвонил тебе на домашний, но городские линии, похоже, ушли в прошлое. Я хочу, чтобы кто-то был рядом с тобой.