Он жаждал этого риска. Сколько раз мы твердили ему, чтобы он не играл со смертью.

То были не Анды, не пустыня, не Гватемала, это был совсем иной риск. Как и в других случаях, он хочет не только бесстрашно встретить риск, это слишком просто, но и обогатить его собственной сущностью, отфильтровать. То, что дает ему риск, ничтожно мало по сравнению с тем, что он сам отдает ему. Он столько всего может подарить и кроме своей жизни.

Зимой 1939 года я два дня провел в офицерской столовой его эскадрильи. Я шагал по замерзшим полям, пил в баре «Клондайк», видел, как улетал в ночь самолет. За столом пели грубые песни, из тех, где непристойность на грани допустимого – всего лишь своего рода привычная условность. Песни подмастерий былых времен, армейские песни, где непристойная форма, лишенная солдатской пошлости, приобретает духовную чистоту. Представляю себе этот вечер в пересказе какого-нибудь репортера: юные герои отдыхают, бросая вызов смерти своим весельем, которое сильнее смерти. На самом деле все было не так, а торжественно и печально, и это был единственный способ выглядеть таким образом. А я уже представлял себе тех, кто выживет, разбросанных после войны по миру, обреченных зачастую выполнять работу счетовода и безуспешно ищущих хоть какой-то смысл в жизни.

17 января 1942 года

В то время как Вламинк, Сегонзак, Дерен и Флоран Шмитт пировали в Берлине, в Париже немцы до смерти замучили физика Ольвека.

Во время «странной войны»[8] я встречал его возле Сен-Дизье, в офицерской столовой эскадрильи Сент-Экзюпери.

Мы вместе слушали песни литургической непристойности, которые в казарме и на войне представляют собой некую перевернутую форму целомудрия.

Однажды я видел Ольвека в его лаборатории. Я сопровождал туда Сент-Экса, который консультировался с ним относительно «изобретения» (речь шла о фиксации, фотоэлементе), и не мог постичь смысла их разговора.

29 июня 1942 года

Велосипед. Виллар. Мои кузены радушно встречают меня, не жалея своих винных запасов.

Флёрвиль, Меконг в миниатюре, ресторанчик речников на берегу. Хозяин занимается лодкой. «Положение у нас препаршивое», – говорит он мне. Его угнетают снабжение и положение войск. Я отвечаю ему, что не все так плохо, как два года назад. Он смотрит на меня с удивлением. Для него это конец света, но он вынужден мириться с этим концом света. Из него ничего не вытянешь, так же как и из его помощника, который пытается бежать и от самого себя, и от настоящего, укрываясь в нескончаемом рассказе о войне.

Три года назад мы обедали на террасе этого ресторанчика. Моя жена, Сент-Экзюпери и я. Это было упоительно и неповторимо.

Мы беседовали с немецким перевозчиком и его женой. (Он водил французскую баржу «Кузакс».) Они говорили нам о своей любви, о своей уверенности в мире и о том, что если Гитлер объявит войну, то немецкий народ восстанет. Сегодня рассказывают, что после объявления войны этот человек отвел свою баржу в Макон, где и оставил ее, а потом исчез вместе с женой. Пятая колонна?

Холмы кажутся ниже, чем деревья на первом плане. Огромный луг, море травы, вдалеке разлеглись коровы. Ни одного случайного дерева. Одни тополя на горизонте, тополя сплошной линией. Пейзаж без единой резкой черточки, все в легких штрихах.

22 февраля 1943 года

После войны придется решать проблемы Европы и мира. Каждый из нас пусть в бесконечно малой степени, но все же ответственен за судьбу цивилизации. С чем в эту минуту я связываю свои надежды? Терраса ресторанчика Флёрвиля. Сона, расширяясь вдалеке, кажется безбрежной, беспредельной, смешиваясь у горизонта с пеленой блеклых деревьев. Мы едим жареную рыбу и курицу в сметане. Увидим ли мы снова вместе, Тонио, ресторанчик Флёрвиля? Отыщем ли мы там вновь свою цивилизацию?

9 августа 1944 года

Одиннадцать часов вечера. Я рассеянно слушаю радио. И вдруг слышу: «Французский пилот де Сент-Экзюпери, принадлежавший к отдельной авиачасти, не вернулся на свою базу после выполнения полета над Францией».[9]

Исторические события меня не интересуют. Я вижу падение самолета, потерявшего управление, вижу, как он горит. Вижу его лицо.

Я вспоминаю о бесчисленных дружеских посиделках. Иногда он приходил поздно ночью. Высокие проблемы и карточные фокусы. И ресторанчик Флёрвиля, часы, проведенные в ресторанчике Флёрвиля, где жизнь казалась нам совершенной.

Я взвешиваю слова: «Не вернулся на свою базу». Я все еще надеюсь. Сюзанна тоже. Но для того лишь, чтобы умерить мою боль.

Глупые мысли: верить в его смерть – значит сомневаться в нем, предавать его. Я надеюсь. Он упал, ранен. Его выхаживают крестьяне.

10 августа 1944 года

Я по инерции продолжаю вести этот дневник. Я не чувствую ничего, кроме боли. Неизбывная полнота моей боли, обрадовала бы она его? Стал бы он призывать меня к благоразумию, непонятному ребенку, заливающемуся слезами? Как говорил он о Мермозе:[10] я не могу представить его себе в совершенстве смерти.

15 августа 1944 года

Говорят, что обострилась борьба между Лавалем[11] и Деа[12] – Дорио.[13] Однако Париж уже не смущают такие тонкости.

Г…, буржуа, который сочувствовал социалистам, теперь защищает Лаваля: «Он спас что мог… Без него было бы еще хуже». Лаваль стал Петеном[14] ленивых буржуа.