Между тем Господь и Правитель – одно целое, и деяния Правителя – это воплощенные мысли Господа. Надо ли усматривать в «Цитадели» некую Политику, берущую свое начало в Священном Писании? Бог Сент-Экзюпери находится в центре множества пустых пород, откуда смерть не позволила ему его извлечь. Только он один мог бы сказать нам, является ли его бог богом или его бог – это Господь.

Признаться, один пассаж «Цитадели» меня немного удивил.

Я представлял себе Сент-Экзюпери, человека католической традиции и воспитания, втайне преклоняющимся перед католицизмом. Я воображал, что Правитель, введя католические атрибуты в свой церемониал, являющийся одной из основ царства, не станет выдвигать против него никакого разумного или диалектического возражения.

И что же, он с неожиданной резкостью отвергает откровение: «И только мы разграничили бы откровение и явление архангелов. Ведь в этом есть что-то от дешевого балагана».

Да не обвинят меня в намеренном искажении текста или в том, что я поддаюсь своим собственным предрассудкам. Чтобы лишний раз подтвердить безоговорочность своей дружбы, я всегда с удовольствием приписывал Сент-Экзюпери даже чуждые мне чувства и мысли. Но меня удивила неожиданность этого образа: «Дешевый балаган…»

И вот что не менее неожиданно: его неуловимый бог уже даже не бог философов. Это «связующий узел».

Но если этому небесному балагану придать буквальный смысл, то, значит, снова предать Сент-Экзюпери. Никому неведомо окончательное назначение этого образа и как он его осветил бы. И наверняка ему было бы горько, что такой образ, такую мысль публике представили в черновом виде.

Сент-Экзюпери не признает жалости в привычном ее понимании. Так, в коридоре поезда, где сгрудились несчастные эмигранты, он отвергает пустую жалость, которая на деле означает всего лишь отказ от ответственности. (Ибо любой человек в ответе за нищету или преступление другого человека.) «Здесь оскорблена не отдельная личность, а все человечество… Я не верю в жалость…»

Так, уже в «Планете людей» он обобщает чувство жалости. И вместе с тем раздвигает границы чувства благодарности. Бедуину, который спас его в пустыне, он говорит: «Твои черты сотрутся в моей памяти. Мне не вспомнить твоего лица. Ты – человек, и в тебе я узнаю всех людей». Но Правитель говорит более жестко: «Если тебе спасут жизнь, не благодари… Ибо тот, кто тебя спас… оказал услугу Господу… Ибо в спасении твоей жизни значимо не твое маленькое везенье, а дело, которому ты служишь…»

Сент-Экзюпери, которого я знал, конечно, любил не абстрактную человеческую сущность, некую безликую индивидуальность. Однако здесь он передает свои полномочия Правителю. И Правитель говорит жестким языком великих мира сего.

Правитель с черствым сердцем, порой жесткий, выражает вместе с тем неизбывную любовь к человеческим созданиям: «Маленькая девочка в слезах… Горе ее ослепило меня… Если я останусь безучастен к нему, я ограничу свой мир… Эту девочку надо утешить. Ибо только тогда в мире наступит порядок». Такая жалость, которая, пожалуй, и не жалость вовсе, а страх перед беспорядком, сродни евангелической интонации. Однако она обнаруживает и неожиданные взаимосвязи. В Декларации прав человека говорится, что если от несправедливости страдает хоть один человек, то поражено все общество. А Маркс утверждает, что если угнетен даже один народ, бессмысленно говорить о построенном на земле социализме.

Я не собираюсь подгонять под свою интерпретацию тексты, не стремлюсь к парадоксальному примирению. (Я уже слышу глупцов, которые примутся уверять, будто я хочу сделать из Сент-Экзюпери революционера.) Но именно потому, что я не верю ни в марксизм и ни в какое другое учение, я усматриваю духовное единство в самых противоположных философских построениях. При этом я не имею в виду политику. Ибо политика всегда без колебаний готова разгромить учения, которыми будто бы руководствуется. И я не претендую на оригинальность, усматривая в вековой истории человеческое единение.

Но послушайте Правителя, жестокого Правителя: «Если средь моего народа страдает один-единственный человек, мука его так велика, как если бы мучился весь народ». И еще: «Боль одного – это боль всего мира».

Не думаю, что Сент-Экзюпери основывал свою мораль на метафизике. Вот почему здесь я оставляю без внимания все, что в «Цитадели» имеет отношение к некой философии развития или к объединению непримиримого. Большие проблемы не представлялись ему неразрешимыми, похожими на твердый металл, нечувствительный к изменению температуры. Но любая метафизика становилась у него прекрасной архитектурой, волшебным дворцом. И разве кто-то мог устоять перед таким волшебством? Внезапное изменение преображалось в метаморфозу феи. Обычный мир он перемещал на задний план. Так физик отвергает легкие решения, которые подсказывает ему здравый смысл. Так гениальный художник отвергает удобные принципы землемера или геометра и не походит на тех полуслепцов, коими все мы являемся, едва различая путь, проложенный прямо перед нами.

Нет… Сент-Экзюпери не рассердили бы и не опечалили бы возражения, которые я порой высказываю в отношении его самых прекрасных построений. Помнится… Мы ехали на такси в Бурже. По дороге Сент-Экзюпери излагал мне некий экономический проект. «Ваша система неверна…» – неожиданно прервал я его. «Почему?» – спросил он недовольным тоном ребенка, которому помешали играть. «Ваша система неверна, потому что она основана…» Клянусь, он не был ни обижен, ни шокирован и сначала только улыбнулся в ответ. И вскоре мы вместе, отвлекшись от темы нашего разговора, поддались жалкому очарованию выстроившихся в ряд бордовых и темно-красных магазинчиков и бистро городского предместья.

«Не путай любовь с горячкой обладания…» Такой совет дает Правитель своему сыну. Однако Правитель не имеет в виду счастливую любовь. «На своем жизненном пути ты встретил женщину, которая приняла себя за идола… Она завладевает тобой, дабы спалить тебя в свою честь…»

Не надейтесь отыскать здесь банальные темы ревности и прощения, как у тех романистов, которые, вооружившись скальпелем, препарировали души. Сент-Экзюпери претил бы такого рода самоанализ. Ему он показался бы пошлым. И он вполне мог бы сказать, забавляясь игрой в ритуальные слова, что женщина – отдохновение воина.

Между тем Правитель не обманывается. Он знает, что идол – лживый и злой. Но больше, чем о собственном излечении, он думает о ее спасении: «Не требуй от врача оправдать вмешательство в организм больного».

Он не отдает своим стражам приказа запереть идола в одну из тюрем. И внезапно вводит нас в высокие сферы вовсе не плотской любви. Это смесь земной любви и любви божественной. Любовь к созданию и презрение к этому созданию. Слияние «прекрасной гордыни» перед женщиной и смирения перед Господом. Не знаю, пытается ли он осуществить невозможное примирение между одним и другим или полагает, что любовь божественная берет начало там, где кончается любовь земная. «Ибо невозможно любить саму женщину, можно любить благодаря ей, любить с ее помощью…»