— Но бочки же горят! — потрясенно вскричал Лавес.

— Я говорил с береговой стражей, — ответил Бюлов. — Ложная тревога.

— А нас вытащили из теплых постелей! И зачем? Да ни за чем!

Госпожа Вебер скрестила руки на груди и окинула нас суровым взглядом, будто искала, на кого наброситься за неимением врага.

— Зато теперь мы знаем, что готовы к обороне, — примиряюще сказал счетовод. — Но лучше, чтобы враг вообще не появился.

Мы вяло согласились. И хотя в словах счетовода был здравый смысл, разочарование оказалось велико. Мы уже приготовились взглянуть в глаза и немцу, и смерти, но не встретили ни тех, ни ее на побережье Эрё.

— Пусть только попробуют сунуться! — сказал Ларс Бёдкер.

Внезапно почувствовав усталость, мы двинулись к дому. Заморосил холодный ночной дождь. В молчании мы дошли до мельницы, где госпожа Вебер покинула наши безутешные ряды. Она встала перед нами, держа свои вилы наперевес, будто ружье, и произнесла с угрозой в голосе:

— Хотела бы я знать, что за шутник поднял честных людей с постелей посреди ночи и отправил их на войну.

И мы все уставились на Лауриса, возвышавшегося среди нас с метлой на плече.

Но Лаурис не попытался спрятаться, не опустил глаз. Вместо этого он посмотрел на нас, запрокинул голову и захохотал, подставляя лицо дождю.

* * *

Но вскоре шутки кончились: нас призвали на флот. По соседству от нас, в городе Эрёскёбинг, причалил военный пароход «Гекла». Выстроившись в очередь, мы по команде, один за другим, запрыгивали с пристани на борт баркаса, который должен был доставить нас на корабль. Мы ведь до сих пор переживали из-за того, что в тот ноябрьский вечерок повоевать так и не пришлось, но уж теперь ждать оставалось недолго, и настрой был боевой.

— Эгей, вот они идут, бравые датские парни с вещмешками! — крикнул Клаус Якоб Клаусен.

Маленький, жилистый, он вечно хвастался, рассказывая, как один татуировщик из Копенгагена, по прозвищу Острый Фредерик, заявил, что ни разу не втыкал иглы в руку тверже, чем у Клауса. Отец его Ханс Клаусен был лоцманом, и дедушка был лоцманом, и сам он не сомневался, что пойдет по их стопам: накануне ночью Клаус Якоб Клаусен видел вещий сон и уверовал, что вернется с войны живым.

В Копенгагене нас определили на фрегат «Гефион». Лаурис же единственный попал на линейный корабль «Кристиан Восьмой», грот-мачта которого была столь высока, что расстояние от клотика до палубы в полтора раза превышало высоту колокольни в Марстале. Стоило только взглянуть вверх, как дух захватывало и голова кружилась, но подобное головокружение вселяет в мужчину гордость: мы знали, что призваны совершить великие деяния.

Лаурис смотрел нам вслед. «Кристиан Восьмой» ему подходил. Как по-хозяйски он примется расхаживать по палубе — бывалый моряк, который целый год ходил на американском военном корабле «Неверсинк»! И все же нам казалось, что, увидев, как мы поднимаемся по сходням «Гефиона», он хоть на мгновение да почувствовал себя брошенным.

Итак, война. В Вербное воскресенье мы шли вдоль побережья Эрё. Видны были дюны у Вайснеса, где Лаурис поднял тот переполох, охвативший весь остров. Теперь в атаку шли датчане, настала очередь немцев зажигать сигнальные огни и сновать, подобно обезглавленным курам.

Мы причалили к острову Альс, там постояли. В среду взяли курс на Эккернфёрдскую бухту, до устья добрались ближе к вечеру. Нас собрали на шканцах — пеструю толпу в домотканых рубахах и суконных штанах всевозможных расцветок: синих, черных, белых… Лишь по ленточке с названием «Гефион» и красно-белым кокардам на фуражках можно было узнать в нас матросов королевского военного корабля. Командор, с саблей, в роскошном мундире с эполетами, произнес речь, в которой призвал нас сражаться храбро. Взмахнув треуголкой, он три раза прокричал «ура королю!». Мы тоже заорали во все горло. Затем он приказал дать залп изо всех орудий, чтобы мы почувствовали, каково приходится во время сражения. Никто из нас еще не воевал. Раздался страшный грохот, затем остро запахло порохом. Дул сильный ветер, дым от орудий сразу унесло. В течение нескольких минут мы не могли друг до друга докричаться. Грохот оглушил нас.

Теперь у нас составилась настоящая эскадра: к нам присоединились два парохода. Один мы узнали. То была «Гекла»: мы видели, как она отправлялась из Эрёскёбинга. Шли приготовления к завтрашней битве. Орудия подготовили к бою, установили насосы и брандспойты на случай пожара, у каждого орудия положили картечные снаряды, пистоны сложили в ящики. Последние пару дней мы столько раз все это проделывали, что помнили последовательность действий и команд наизусть. У каждого орудия нас было по одиннадцать, и первая команда звучала так: «По местам!» — затем: «Бор и патрон!», «Вставить капсюль!» — и к тому моменту, когда звучала команда «Пли!», мы уже суетились вокруг орудий, страшно боясь допустить какую ошибку. На своих маленьких яхтах и шхунах мы привыкли работать в команде по трое-четверо, а тут вдруг в наших руках оказалась власть над жизнью и смертью.

И когда командир расчета выкрикивал: «Наводи по щели!», «Товьсь!» или «Цельсь!» — мы через раз впадали в ступор. Да что же это значит на нормальном человеческом языке?! Всякий раз, когда нам удавалось проделать нелегкий путь до последней команды без ошибок, командир нас хвалил. И мы разражались бравым «ура». Качая головой, он смотрел на нас, на пушку, на палубу:

— Молокососы! А ну, покажите, на что вы годны!

Мы толком не понимали, в кого стрелять. Уж наверное, не в кривобокую Ильсе, старуху-самогонщицу, снабжавшую нас благословенным нектаром, когда наши суденышки стояли на якоре в гавани Эккернфёрде. И не в Экхарда, торговца зерном: с ним многие из наших заключали отличные сделки. А может, в кабатчика из «Красного петуха»? Хансеном его звали, более датской фамилии не сыскать во всем свете. С ружьем в руках ни одна живая душа его не видала. И кто из них «немец», скажите на милость? Но король-то уж знает, кто такой «немец». И командир, бодро кричащий «ура», тоже знает.

Мы шли к фьорду. Загрохотали вражеские батареи на берегу, но мы находились вне пределов досягаемости, и скоро все стихло. Вместо привычного чая нам выдали самогонки. В девять прозвучал отбой, пора было на боковую. Подняли нас через семь часов, в Чистый четверг, 5 апреля 1849 года. И снова вместо чая выдали самогонки. А на палубе уже стояла бочка с пивом. Можно было пить из нее сколько угодно, и, снявшись с якоря, мы приближались к фьорду в приподнятом настроении.

На провиантское обеспечение флота ее величества жаловаться было грех, сами мы так себя не баловали. Недаром говорили, что в кильватере марстальского корабля никогда не увидишь чайки. У нас ничего не пропадало зря. А тут каждый день, помимо чая и пива, дают столько хлеба, сколько душе угодно, а на обед — фунт свежего мяса или полфунта бекона, горох, кашу или суп, а вечером — четыре порции масла и сверх того рюмочку шнапса. И мы полюбили войну еще прежде, чем нюхнули пороха.