Через день, от силы два после ухода незнакомца все начинало утихать, а к исходу третьих суток соседи шли мириться, муж покупал жене в знак извинения нарядные бусы, а та, в свою очередь, еще долго вела себя тише воды и ниже травы, хотя каяться в тайных грехах не спешила – авось пронесет.

Он и в томах старинных книг

Отраву находить привык,

И, в непонятные места

Все углубляясь неспроста,

Он в них отыскивал слова

Для каббалы и ведовства…

Вальтер Скотт

Так случилось, что очередное появление Черного человека совпало с въездом в город небольшого военного отряда монголов. Вел его Бату, второй сын Джучи, который в ту пору возвращался с добычей, награбленной в богатых городах империи Цзинь.

Воинов у него было довольно много, около полутора тысяч, включая раненых и увечных, но остальные в город не заходили, разбив свои юрты недалеко от высоких и толстых каменных стен.

Дело в том, что еще во времена Чингисхана молодой отважный Барчук, правивший Уйгурским индикутством[13], куда входил и Турфанский оазис, и сам Гаочан, добровольно перешел в подданство к монголам. Впоследствии он столь успешно воевал и так сильно понравился потрясателю вселенной, что тот не только женил его на своей дочери Иль-Алти, но и назвал уйгурского индикута своим пятым сыном[14].

Выиграли от этого обе стороны. Чингисхан получал дань не только в виде благородного металла, но и людьми. Барчук посылал к монгольскому правителю образованных юношей, которых полководец назначал своими битекчи[15], а в войске монгольского хана с тех пор появился уйгурский тумен.

Кроме того, к немалой выгоде обеих сторон, оставался нетронутым великий торговый путь[16]– источник экономического благополучия жителей всех уйгурских городов.

Взамен Чингисхан давал своим новым подданным некоторые льготы, в том числе и строгое ограничение числа воинов, которых они обязаны были принять на постой в караван-сараях. Только в случае, если бы через Гаочан следовал сам потрясатель вселенной, это число можно было увеличить, но не более чем вдвое, со ста до двухсот.

Местные уйгурки были ласковыми и покладистыми, а хан – веселым и щедрым, да к тому же еще и молодым. Он не жалел своего семени, а уйгурки – ласк, и все были довольны, включая воинов его отряда и мужей этих уйгурок, которые радостно прятали серебро, получаемое от жен.

Довольны были и остальные местные жители. Ведь монеты в поясах воинов быстро заканчивались, и приходила пора продавать то, что они награбили в Срединной империи. Огромные куски нежного шелка, тонкие фарфоровые чашечки и многое другое уходило за бесценок, оседая в просторных ларях и сундуках хозяйственных гаочанцев в ожидании достойных покупателей.

Так длилось целых три дня, а утром четвертого в город вошел Черный человек. На этот раз он отсутствовал недолго, всего-то лет десять. Вид его был неизменным – суровое лицо и тяжелый взгляд серо-голубых глаз цвета грязного льда. Как обычно, он и на этот раз прямиком подался на городской базар, но затем двинулся туда, куда обычно не ходил, к ханскому дворцу, расположенному в северной части города, на высокой террасе и отделенному дополнительной стеной от всех прочих жилых кварталов.

Как его пропустили неподкупные и верные нукеры, зорко следящие, чтобы ни одно живое существо не проскользнуло в покои их повелителя Бату, – не скажет никто. Да и они сами тоже. Во всяком случае, трое из них, ибо впоследствии хан обнаружил их уже мертвыми.

От четвертого же добиться чего-либо вразумительного удалось бы разве что архагу, потому что на все вопросы начальника караула он только глупо улыбался, хлопал глазами, в которых не осталось ни капли разума, и обильная слюна стекала у него из приоткрытого рта.

Одним словом, когда Бату проснулся, то увидел человека в черных одеждах, стоящего совсем рядом и внимательно разглядывающего монгольского хана. Осмотр, по всей видимости, человека удовлетворил, и тогда он произнес свою первую фразу:

– Я думаю, что мы с тобой поладим.

– Ты кто? – встревоженно спросил Бату, лихорадочно шаря рукой под подушкой в поисках узкого стилета, который ему подарил один итальянский купец два года назад.

Одна сторона его лезвия была обильно смазана ядом, который действовал безотказно. Эта вещица приходилась весьма кстати, когда хану надо было устранить человека, заподозренного в неверности или лжи. Достаточно просто предложить ему совершить обряд крови, вознеся жертву Вечному Небу и Сульдэ.

При этом свое запястье Бату надрезал той стороной лезвия, на которой яда не было. Когда человек после совершения обряда умирал, ни у кого не оставалось сомнений в том, что он был лжив и таил в себе черные мысли, иначе бы он не умер. Ведь всем известно, как жестоко и беспощадно карает Вечное Небо тех, кто кривит душой.

– Ты ищешь его? – вместо ответа спросил человек в черном, и в его руках, как по мановению волшебной палочки, оказался стилет, уже извлеченный из ножен.

Хан сглотнул слюну и молча кивнул в ответ. Крикнуть нукерам, чтобы убрали наглеца, он почему-то не мог – горло перехватило, что-то невидимое властно сжимало его и не давало вымолвить хоть слово. Бату внезапно ощутил непонятную тяжесть в желудке и колющую боль в груди. Человек неторопливо провел большим пальцем по острому лезвию и удивленно посмотрел на густые, почти черные капли крови, выступившие из образовавшегося пореза.

– Это хороший нож, – похвалил он. – И лезвие у него тоже хорошее. Во всяком случае, острое. Хотя я видывал получше и поострее.

Он присел перед ханом на корточки и дружелюбно, можно сказать, доверчиво, протянул ему стилет.

– Нам надо поговорить, – предложил человек. – Если хочешь, мы можем сделать это здесь, а можем и поехать ко мне.