– Да, глупо все. Затянули мы с этой операцией, – с досадойсказал Михаил. – Наших, деревенских, в больницу летом калачом не заманишь. Вотон и дотянул… Чертов тромб! Я ведь говорил – сорвется тромб, Данилушка, чихнутьне успеешь, как помрешь. Вот и… Хорошо еще, на улице не жарко. Куда вы егопоставили? Возле процедурной, на каталке?

– Куда же еще? Там, правда, сквозняк, да теперь ему ужекак-то все равно, бедолаге. Ну, я правда пошла. Завтрак кончился, надо таблеткиразнести.

– Вперед, – согласился Михаил. – А я пойду погляжу, как тамСерегина буйная головушка.

Михаил встал, шагнул к двери, чтобы открыть ее и пропуститьТину вперед, но замешкался в узком пространстве между столом и стеной. Апоскольку Тина тоже замялась, набираясь храбрости перед тем, как опять выйтипод перекрестный огонь взглядов и досужих намеков, они на какой-то миг почтиприжались друг к другу.

И в этот самый миг открылась дверь.

Михаил отпрянул так резко, что завалился на свой стол,неловким движением обрушив стопу книг. Тина в ужасе оглянулась – и ее словнокипятком обдало. Ведь на пороге стояла Клавдия Гавриловна, сестра-хозяйка. Язваиз язв, первейшая сплетница, ненавидевшая Тину с той минуты, когда Михаилпривел ее в больницу, отдав ей место, которое Клавдия Гавриловна заботливогрела для своей родной племянницы, заканчивавшей в Комсомольске медучилище. Стех пор Клавдия не упускала случая намекнуть главврачу на глупость, нерадивостьи близорукость «блатной» медсестры. Тина подозревала также, что новые и новыеварианты ее многотрудной жизни расходятся по деревне, как круги по воде, послеочередного измышления сестры-хозяйки, которая, на правах старожила в пятомпоколении, пользовалась полным доверием тамбовцев. И надо же, чтобы именно она…

На Клавдию Гавриловну увиденное, чудилось, произвеловоистину ошеломляющее впечатление. Она застыла на пороге, бледная впрозелень,приоткрыв рот и беззвучно шевеля губами. Глаза – совершенно белые,бессмысленные. Изо рта исторгся хриплый сип – и вдруг Клавдия Гавриловна,привалившись к косяку, начала сползать по нему, закатывая глаза.

– У нее обморок! – вскрикнул Михаил, легко перепрыгиваячерез стол и успевая подхватить сестру-хозяйку прежде, чем она вывалилась черезпорог. Уловив краем глаза какое-то движение в коридоре, он вскинул голову… изамер, резко бледнея, делая странное движение рукой, словно отмахиваясь отчего-то невыразимо страшного.

Тина сжалась в комок, боясь оглянуться.

Вот… значит, всё. Это случилось. Ее с утра что-то давило,стискивало сердце ощущением близкой беды. Гнала, гнала от себя дурные мысли,внушая, что это от привычки к тоскливой неопределенности, что жизнь у неетеперь такая – одно сплошное ожидание беды. Но не зря, верно, ждала… не зря!

Но как они нашли, ведь Тина думала, что никто и никогда?..Неважно – как. Нашли, значит.

Кого увидит она, когда обернется? И успеет ли вообщеобернуться? Или треск автоматной очереди, которая прошьет их троих: Михаила,Клавдию Гавриловну и ее – будет последним, что она услышит в жизни? А можетбыть, они решат обойтись без шума? Рывок за волосы, запрокинута голова – иотточенное лезвие оставляет на горле дымящуюся свежей кровью широкую борозду?

Судьба промахивалась трижды. Пожалуй, свой лимит везенияТина наконец исчерпала.

Какая тишина… Какая невыразимая тишина воцаряется передсмертью!

Вдруг стало невыносимо стоять вот так, скорчившись, ипокорно ждать смерти. Она резко обернулась – и пошатнулась, едва не упала настол, увидав высокую белую фигуру, медленно плетущуюся из глубины коридора.

Взгляд охватил все враз: женщин у окна, превратившихся всоляные столбы, бабушку Нину Корниловну, замершую с рукой, воздетой длякрестного знамения, двенадцатилетнего хулиганистого Серегу с перевязаннойголовой, который странно-медленно полз на четвереньках в угол, убираясь с путиследования этой тощей фигуры – старика, завернутого в ветхую больничнуюпростынку. Едва передвигая худые, с узлами тромбофлебитных вен ноги, он тащилсяпо коридору, простирая вперед эмалированную миску, в которой мелко дребезжала алюминиеваяложка, и бормотал:

– Завтрак-то… завтрак-то я проспал. А чего ж не разбудили?Из палаты зачем вывезли? Там сквозняк, я вон закоченел весь. А исподники моигде? Исподники отдайте!

Минута молчания затягивалась… И вдруг Михаил, довольно-такинебрежно сунув на пол обеспамятевшую Клавдию Гавриловну, резко выпрямился.

– Данилушка! – сказал сердито. – Какого черта ты шастаешь! Утебя же постельный режим!

– Так проснулся поутру, а жрать охота. Чую, кашкой пахнет, амиски рядом нет. Тут, смотрю, Клавка чешет мимо. Я руку из-под простыни – да ицап ее за подол: Клавдия, мол, Гавриловна, а меня довольствия за что решили,скажи на милость? Она взревела, что твоя изюбриха, – да бежать. А я гляжу –голяком лежу в коридоре. Это что еще за процедуры надо мной?!

Михаил обернулся к Тине:

– Тромб отскочил, что ли?

Она тупо кивнула.

– Да… – Михаил задумчиво потер переносицу. – Не тромб, агулящая женщина. Гуляет сам по себе! Похоже, мы несколько поспешили Данилушкуоплакать. Еще хорошо, что я решил отложить вскрытие до того, как придет бабаВера. Слава богу, она еще ничего не…

По лестнице громко затопали.

– Родименький ты мой! – послышался взрыд. – Кормилец! Да накого ты меня спокинул! Ох, да закатилося мое солнце красное!..

Тина покрепче оперлась о стол.

Причет оборвался пронзительным воплем, и высокая худаястаруха, ворвавшись на этаж, отпрянула к стене, с ужасом глядя на своего мужа,о смерти которого ей только что сообщили. А этот самый покойник подошел к ней,вынул из трясущейся руки лукошко (баба Вера даже домой не успела зайти, прямоиз тайги примчалась в больницу!) и принялся горстями закидывать себе в ротземлянику, бормоча:

– Хоть ягодки поклевать, коли кашки не досталось!

Михаил привалился к косяку, трясясь в припадке нервногосмеха.

Клавдия Гавриловна медленно закопошилась на полу.

Тина, как-то вдруг совершенно обессилев, перевела взгляд наокно.

Ослепительное небо, ослепительная рябь на огромной живойреке. Тальник клонится под ветром. Где-то вдали удаляется темное пятнышко:уходит на Комсомольск «Ракета». Река успокаивается, начинает дышать ровно,мерно, словно огромная серебряная рыбина.