Но странное дело – Саскиа сейчас та, кого я больше всего хочу видеть. Я рыдаю в ее объятиях. “Сне, мне всего двадцать один, – икаю я, – а у меня рак. Я могу умереть”. Она обнимает меня еще крепче. Я чувствую, как она дрожит. Мы, плача, заходим в дом. Мы обнялись впервые за годы. И это здорово.

Дома я поднимаюсь к себе и сажусь перед зеркалом. Я смотрю на свое отражение, выискивая что-нибудь странное, мне несвойственное, то, что не принадлежит мне. Маленького ракового уродца. Но вижу только бледную испуганную девочку. Это я? Я – та самая девочка, у которой рак? Так они выглядят?

Я думаю о маме – о том, как она едет домой на трамвае. Уверена, она нашла какую-то точку и смотрит на нее сквозь окно. А может, в трамвае биток и она должна стоять, сжатая со всех сторон этими мокрыми плащами. Или дождь уже закончился? Не помню. Я слишком занята слезами, проливая их все больше над этим долбаным раком. Почему она не взяла такси до дома, именно сегодня? Может, ей нужно время, чтобы переварить новости или чтобы притвориться на мгновение, что сегодня такой же день, как и все остальные. Сначала ее рак, потом мой. Мне хочется быть рядом с ней в трамвае, чтобы поддержать ее, хотя сама я едва ли могу стоять.

Когда она приходит домой, я в туалете. Я быстро застегиваю ширинку и смываю свою истерическую мочу. Джинсы висят на заднице совсем свободно – теперь я знаю, что могу поблагодарить за это рак. Мама взлетает по лестнице и хватает меня за руку. Ее глаза влажные, но, глядя на меня, она не плачет. “Мы с этим справимся”, – снова и снова повторяет она.

Я просто киваю.

“Повторяй за мной, Софи. Мы с этим справимся. Мы с этим справимся”. Она заставляет меня повторять это бесконечно. Я цепляюсь за слова с той же силой, с какой мама цепляется за меня. Я повторяю мантру без остановок, даже когда мы возвращаемся в больницу на сканирование костей. Остеосцинтиграфия. Как зловеще это звучит.

К отряду присоединяется моя бабушка – она, папа и сестра ждут внизу, в депрессивном больничном кафе, пока моя мама, сама не так давно прошедшая через ту же машину, берет меня за руку и показывает дорогу. Я должна снять с себя все металлическое, но раздеваться не надо. Помещение, в котором мы находимся, огромное, хотя сам сканер выглядит еще больше.

Когда я отдаю маме украшения, она вкладывает мне в руку свой счастливый каштан. Собирать каштаны – семейная традиция, начало которой положила еще бабушка – моя бабуля. По осени каждый из нас собирает самые красивые каштаны, какие только можно найти, и весь оставшийся год мы носим их в карманах на удачу. Всякий раз, когда во время совместных прогулок я просовывала руку в мамин карман, чтобы погреться, я знала, что найду каштан. Тот, который она дала мне, был с ней во время всех ее процедур. Она не отпускала меня, пока не убедилась, что я выучила ее вторую мантру, которую должна повторять во время сканирования: “В моих костях этого нет. В моих костях этого нет. В моих костях этого нет”. Если рака в костях нет, значит, у меня есть шанс. Я повторяю эти слова, стиснув каштан так, что, боюсь, он может треснуть.

Сканирование занимает около двадцати минут. На это время все выходят из помещения из-за радиации. Я наслаждаюсь внезапно наступившими тишиной и покоем и в конечном итоге даже засыпаю, что очень приятно – до тех пор пока я не просыпаюсь и не вспоминаю, где нахожусь и почему.

Все закончилось, мы с мамой сидим в креслах, рядком стоящих в коридоре. Не знаю, зачем мы это делаем, ведь результаты сканирования будут готовы только на следующей неделе. Возможно, нам надо прийти в себя.

Лаборант, отвечающий за сканирование, выходит к нам и говорит, что снимки выглядят хорошо. Я не понимаю. Разве это решает не врач? Подозреваю, он имеет в виду, что сами снимки получились хорошо. Ну, знаете, типа “хорошее расположение” или, там, “резкие”. К счастью, моя мама более бдительна, чем я. Напряжение, должно быть, так отпечаталось на наших лицах, что лаборант решил неофициально принести нам благую весть сразу. Он должен повторить трижды, пока новость в нас не проникает. Мама подскакивает и начинает обнимать и целовать его. Я следую ее примеру. Две женщины, две пары губ на двух щеках. Он едва знает, куда себя девать.

Мы бежим на поиски нашей семьи. Отец только что завернул в длинный пустой коридор. Я бегу к нему, крича: “Папа! Папа, в моих костях этого нет! В моих костях все чисто! Я поправлюсь!” Я бросаюсь в его объятия. Потом он скажет мне, что этот момент был самым ярким за все те чудовищные первые дни.

Но это едва ли последний анализ. На следующий день запланирована сдача образца костного мозга. Последнее, чего я хочу, – это вернуться назад в ту ужасную больницу. Я ненавижу своего нового врача и все, что с ним связано. Он достает длинную иглу, напоминающую отвертку, и принимается за работу в районе моего бедра. Он предупреждает о том, что будет больно, но в данный момент боль – последнее, что меня волнует. Страх заставил меня так оцепенеть, что я едва замечаю, как врач сверлит мою кость.

Мама держит меня за обе руки и смотрит прямо в глаза. Мне двадцать один, я взрослая, но трясусь как ребенок. Я так боюсь, что не могу перестать плакать. Я боюсь докторов и того, что они скажут, их жаргона, который мне непонятен. Боюсь рака. И больше всего – того, что мне еще предстоит.

Я ухожу с маленькой дырочкой в боку, которую медсестра заклеивает большим куском белого пластыря. “Вот и все, все закончилось. Ты была молодцом”. Она милая, с короткой модной стрижкой и в блестящих сережках. Мы тут же ощутили связь друг с другом. Несколько раз она ухаживала за моей мамой во время химии и помнит нашу семью. Но от ее слов легче мне не становится.

Я смотрю прямо в камеру, подняв оба средних пальца. Поза, кричащая: “Иди ты в жопу, рак!” Если бы все было так просто. Сейчас суббота, и все уже совсем по-другому Не так, как вчера, как на прошлой неделе, как год назад. Нет, этим утром я не пошла на рынок или выпить кофе на Вестерстраат. В понедельник, вместо того чтобы идти на лекции, как это сделают многие мои друзья, я буду в больнице записываться на первую неделю химии. Ближайшие два месяца я стану еженедельно получать дозу винкристина, этопозида и ифосфамида. Бог знает, чем еще они собираются меня накачивать.

Но сегодня я решила, что рака у меня нет. Я в студии своего друга Мартейна, a The Rolling Stones ревут в динамиках. Я люблю грубый голос Мика Джаггера и рвущие душу гитарные риффы Кита Ричардса. И я люблю камеру. Я позировала с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать, и всегда хорошо себя чувствовала в центре внимания. Однако сегодня не просто фотосессия. Сегодня я попросила Мартейна сфотографировать Софи, у которой нет никакого рака. Потому что с понедельника Софи изменится: другой взгляд, другие мысли. Кто знает, что со мной сделает рак? Смогу ли я узнать себя после того, как все будет сказано и сделано?

Я чувствую, что улыбаюсь, строю перед камерой рожи. Как далека я сейчас от тех слез, которые проливала, узнав новости. Впервые с прошлой недели никто не утешает меня – и я никого не утешаю. Перед объективом я чувствую себя больше и сильнее. Я не ощущаю грусти или слабости. Я справлюсь со всем этим. Я расту с каждым щелчком фотоаппарата. Я полностью расслабилась и чувствую себя превосходно. Мои глаза блестят от волнения. Я по-прежнему напугана, но здесь, перед камерой, мой страх вытесняется силой.