Триумф и разложение социал-демократии

Шеффилд – не такой уж примечательный город, но это лишь делает более прочными человеческие связи между его жителями. Когда-то эти связи были мощной политической силой. Именно в городах Северной Англии началась промышленная революция, и их жители первыми испытали новые страхи и тревоги, которые она породила. Осознавая свою общую принадлежность и привязанность к месту, где они выросли, жители городов, подобных Шеффилду, создавали кооперативные организации, помогавшие справиться с этими страхами и тревогами. Благодаря этой изначальной близости они смогли создать организации, которые позволяли на деле реализовать преимущества взаимной поддержки. Строительно-сберегательные кооперативы давали людям возможность накопить средства на покупку жилья; в другом йоркширском городе, Галифаксе, родилась организация, ставшая впоследствии крупнейшим британским банком. Кооперативные страховые общества позволяли людям ограничить свои риски. Объединяясь в аграрные и торговые кооперативы, фермеры и потребители могли лучше отстаивать свои интересы в отношениях с крупными дельцами. Из своей колыбели в Северной Англии кооперативное движение быстро распространилось на многие страны Европы.

Объединяясь в союзы, такие кооперативы стали почвой для создания левоцентристских политических партий – партий социал-демократии. По мере превращения больших человеческих сообществ в нации роль сложившихся в них отношений взаимопомощи еще более возрастала. Как и первые кооперативы, новые политические организации решали практические вопросы, связанные с повседневными заботами рядовых семей. В послевоенный период в разных странах Европы многие из таких социал-демократических партий пришли к власти и использовали ее для реализации вполне прагматических мер и реального решения вопросов, которые волновали население. Меры в области здравоохранения, пенсионного обеспечения, образования и поддержки безработных были закреплены в законодательстве и реально меняли жизнь людей. Они оказались настолько действенными, что были признаны в дальнейшем всеми партиями политического центра. Лево- и правоцентристские политические партии сменяли друг друга у власти, но на эти меры никто не посягал.

Но сегодня социал-демократия как политическая сила переживает свой экзистенциальный кризис. В последнее десятилетие она потерпела длинную череду поражений. В Америке Хиллари Клинтон, представитель левоцентристских политических сил, сильно ослабленная Берни Сандерсом, проиграла Дональду Трампу; в Великобритании Лейбористская партия Блэра и Брауна перешла под контроль марксистов. Во Франции президент Олланд даже не решился баллотироваться на второй срок, а сменивший его кандидат от Социалистической партии Бенуа Амон сошел с дистанции, набрав лишь 8 % голосов. Резко ослабли позиции социал-демократических партий Германии, Италии, Нидерландов, Норвегии и Испании. Казалось бы, такое развитие событий было на руку правоцентристским политикам, но и они потеряли контроль над своими партиями в Великобритании и США, а в Германии и Франции их электоральная база резко сократилась. Почему это произошло?

Дело в том, что социал-демократы как левого, так и правого толка ушли слишком далеко от своих начал – практической деятельности по организации взаимопомощи на уровне низовых человеческих сообществ – и перешли под контроль людей совершенно иного типа, добившихся непропорционально большого влияния: интеллектуалов из среднего класса.

Левых интеллектуалов привлекали идеи философа XIX века Иеремии Бентама. Его философия утилитаризма отделила мораль от ценностей, которые мы инстинктивно разделяем, и выводила ее из одного только принципа разума: поступок должен признаваться моральным, если он «приносит наибольшее счастье наибольшему числу людей». Поскольку интуитивные ценности, которыми люди руководствуются в жизни, не дотягивают до этого «стандарта святости», обществу необходим авангард, состоящий из технократов с прочными моральными устоями, которые будут управлять государством. Такой патерналистский авангард, состоящий из блюстителей интересов общества, стал современной версией стражей из «Государства» Платона. Джон Стюарт Милль, еще один английский интеллектуал, выросший на идеях Бентама и также стоявший у истоков утилитаризма, читал «Государство» на древнегреческом, когда ему было всего восемь лет.

К сожалению, Бентам и Милль вовсе не были моральными колоссами нашего времени и не дотягивали до масштаба Моисея, Иисуса или Магомета. Оба были странными и довольно асоциальными типами. Поведение Бентама было настолько эксцентричным, что современные исследователи признают его аутистом и считают, что он был не способен испытывать чувство единения или общности с кем бы то ни было. У Милля тоже было мало шансов стать нормальным человеком: его намеренно изолировали от других детей, и он, пожалуй, был лучше знаком с жизнью Древней Греции, чем с обществом своего времени. При таких истоках утилитаризма не приходится удивляться, что этика его последователей сильно расходится с этикой остального человечества[7].

Странные ценности Бентама не имели бы никакого особенного влияния, если бы они не проникли в экономическую науку. Как мы увидим ниже, способы объяснения человеческого поведения, которые выработали экономисты, оказались предельным развитием утилитаристской морали. Homo economicus – крайне эгоистичное и бесконечно корыстное существо, интересующееся исключительно собственной персоной, и именно такое представление о человеке легло в основу экономических учений о человеческом поведении. Но для оценки целесообразности мер государственной политики экономической науке нужен был какой-то измеритель совокупного благополучия таких психопатических индивидов («полезности»[8] принимаемых мер). Утилитаризм стал интеллектуальным обоснованием этой арифметики: оказалось, что «наибольшее счастье наибольшего числа людей» удобно подсчитывать с помощью стандартных математических приемов максимизации. При этом предполагалось, что «полезность» обусловлена потреблением, причем дополнительное потребление приводит ко все меньшему приросту полезности. Если бы объем совокупного потребления общества был постоянным, максимизация полезности достигалась бы просто перераспределением дохода, обеспечивающим совершенно равное потребление для всех. Экономисты социал-демократического толка понимали, однако, что в действительности размеры общего потребительского «пирога» не остаются неизменными, а поскольку налоги снижают мотивацию к труду, пирог начал бы сокращаться. Для решения этой проблемы мотивации были разработаны сложные теории «оптимального налогообложения» и уравнения, решающие «проблему принципала и агента». По существу социально-экономическая политика социал-демократии стала постоянно усложняющейся системой методов перераспределения доходов с помощью налогов и минимизации сокращающейся мотивации к труду.

Вскоре стало ясно, что никакого «механического» способа, позволяющего делать выводы на основании «полезности» мер для отдельных индивидуумов о благополучии общества в целом и при этом отвечающего хотя бы минимальным требованиям логической последовательности, просто не существует. Экономисты нехотя соглашались с этим, но продолжали применять свои подходы. Большинство академических философов отказались от утилитаризма, признав его несостоятельным по многим пунктам, но экономисты предпочитали игнорировать эти вопросы. Утилитаризм оказался для них поразительно удобным инструментом. Справедливости ради следует сказать, что для решения многих вопросов государственной политики он и в самом деле может быть вполне достаточным; то, насколько вопиющей оказывается его неадекватность на практике, определяется, скорее, особенностями конкретной политики. Для решения простых проблем – например, «Следует ли строить дорогу именно здесь?» – он является иногда самым лучшим из всех возможных подходов. Но при решении многих более масштабных вопросов он оказывается безнадежно