— Иди к нам, Акинфий. Ужинать пора, — пригласил тот.

Еще одна причуда у барина — с возчиками кушать, будто с ровней. Хитрит, а может, и верно, от хорошей души старается?

Парнишка ждать себя не заставил, умостился рядом с лёлей, нетерпеливо обшмыгал руки о траву.

Крылов сполоснул в ведре пучок собранного еще по дороге дикого лука, бросил в котел, размешал.

— Отведай, брат Акинфий, первым, — сказал. — Горячее сыро не бывает. Я, к примеру, не любитель размазни. А ты?

Акинфий неопределенно мотнул кудлатой головой, цепко взял ложку. Сколько помнил себя, ему все время хотелось есть, так что рассуждения барина о каше-размазне показались ему пустыми.

Ну, коли желает, пусть поговорит. Так-то он ничего, не вредный. Только не настоящий какой-то… Обозные мужики сказывают: научный человек, в Томск едет учить студентов какой-то ботанике. Большой груз с собой везет, по ученой части… Вот ему, дескать, и интересно, как да что местные жители прозывают. Дерябка на его языке выходит незабудкой, мышья репка — клевером, дуботыльник — полынью, ломовая трава — мятой, а бархатник — татарником… Будто с иноземного языка перетолмачивает. А какая разница? Все одно — трава и трава! Ученый барин то беседлив не в меру, то по целым дням молчит, во все глаза на тайгу пялится. То вдруг подступит ни с того ни с сего: как-де, Акинфий, ты без отца-матери остался? Чем кормился? И что он в этом нашел интересного? Один Акинфий, что ль, без родителев мыкается? Эка невидаль, сиротство на Руси! А кормился — чем бог пошлет, что люди отнять не успеют. Тут сноровка нужна — успеть до рта донести. Его бы, барина, на место Акинфия — враз бы с голоду запух, потому как тетерев тетеревом, свой кусок непрочно держит…

Крылов исподволь наблюдал, как паренек с жадностью, обжигаясь, глотает кашу, ломает зубами сухарь, и сердце его томилось жалостью. И ленив Акинфий, и сонлив, и соврет, как споет, и исподтишка старика-лёлю ткнет, — а смышлен и приметлив. Есть в нем память особенная: на камни. Кварцы, ониксы, змеевики, шпаты… Обо всех-то он слышал, видел, запомнил, где, на каком берегу той или иной речки повстречал. «Кто рассказывал тебе о камнях, Акинфий?» — «А никто. Папаня одно время в Заводе работал, камни тесал. Может, он сказывал. Не помню. Мал был, годов шесть…»

Выждав, когда возьмется за ложку барин, принялся за кашу и старик. Неторопливо поел. Собрал в мешок посуду, понес на реку мыть. Акинфий сунул в угли молоденькую мелкую картошку и озорно посмотрел на барина: мол, это я для тебя угощение раздобыл. Тот хотел было усовестить его за воровство, но передумал: все равно назад не понесет. Да и повторять не раз уж говоренное не хотелось. Укорами мальца не проймешь.

— Учиться тебе надо, Акинфий, — сказал Крылов и сам почувствовал, что не к месту сказал.

— Эт еще зачем? — изумился Акинфий. — Я и так ученый. Ползимы к попу бегал, хватит, — и добавил доверительно: — Ну ее к лешему, грамоту! Мне ба в хорошую артель войти, котора в тайге зверя промышляет али золото моет. Ямщичить не люблю, скучно. Хочу ферсом жить! Нашел ба самородок — с кулак! — закатился ба в Екатеринбург… с мужиками… в ресторацию… Пожил ба по-человечески…

— Ошибаешься, дружок. Счастье не в гульбе, не в развлечениях, — не удержавшись перебил Крылов.

— Ну да?

— Правильное место в жизни найти, грамотным стать, таланту своему дорогу открыть — вот в чем счастье. А ты талантлив, поверь мне. Только не знаешь пока об этом.

— Талант? Что эт такое?

— Способность человека к хорошему. Талант — это, брат, как самородок. Природа, матушка наша, для всех людей его готовит, а одному в руки отдает. Как распорядиться эдаким подарком? Один, себялюбец отпетый, на себя истратит, во зло другим употребит. Второй людей одарит. А третий поглядит-поглядит, да и зашвырнет от себя куда подальше. Так вот, по моему рассуждению, третий-то и есть самый никудышный распорядитель. Потому как глуп. В голове реденько засеяно.

— Дурак — божий человек, — лениво возразил Акинфий, всем своим видом показывая, что не намерен глубже влезать в рассуждения.

— Что значит божий? — вскинул бородку Крылов. — Так, брат, все оправдать можно! А где же твоя совесть? Где разум? Разве правильно свои способности, силы духовные в землю зарывать? Непростительно это и… земле противно. Не для того она ростки вверх гонит, чтобы их обратно… головами…

— А по мне, так дураком лучше жить, — решил поддразнить его парнишка. — Маманя моя, когда помирала, наказывала. Не будь, гыт, Акинфий, горьким — расплюют, и сладким — проглонут. А дураком, гыт, в самый раз.

— Не прав ты, ой не прав! И маманя твоя, царствие ей небесное, тоже ошибалась. Человека нельзя расплевать. Он сам себе строитель. Сам обязан судьбу вершить, — заволновался Крылов, понимая, что Акинфий сейчас вполне искренен.

— Да-да, хорошо говорить, коли ты барин, а не мужик, — с завистью возразил парнишка.

— Что это ты, однако, заладил: барин, барин… Нехорошо, брат. Просил ведь…

— А не барин?

— Ну, что тебе сказать? — замялся Крылов. — Это как понимать.

Не мужик, конечно, не пашу, не сею… И в Заводе не работаю. И — не барин. Ты думаешь, моя жизнь патокой обмазана? Ошибаешься, и мне полыни довелось перепробовать. Учился на медные гроши…

— Как это? — с притворным интересом посмотрел на него Акинфий и гибко, по-кошачьи потянулся всем телом.

— Да так. Не вспомнил бы, да грешно забывать. Что было, то было…

И Крылов — сначала без охоты — начал рассказывать о своем детстве. О печнике Никите Кондратьевиче, отце своем, из крепостных. Как мечтал он всю жизнь на волю откупиться. Откупился. В Пермь с семьей переехал. Думал пожить на воле, жизни порадоваться. Не пришлось. Ослеп и умер. И остались они с матушкой Агриппиной Димитриевной в большой нужде. Сильный зверь — нужда человеческая. Самому страшному учит: унижению. И вот тогда для человека главное — устоять, не пасть на четвереньки…

Вернулся с речки лёля, поддакнул:

— Правильно говоришь, барин, с пониманием. Потому как сам, видать, лямку тянул. Ладно хоть щас из нашей подклети на свет выцарапался. Теперь других тяни. Може, нашего остолопа к делу пристроишь, а?

Он хотел было узнать на этот счет мнение Акинфия, но того и след простыл. Только что лежал тут, хмурился — и на тебе, снова сбежал!

Заметив исчезновение парнишки, Крылов насупился, потерял настроение.

— Пойду поищу глины на обмазку, — сказал старику. — А ты, отец, отдохни. Намаялся небось за день?

— Намаялся, — сознался тот. — Годы-т у меня плешивые. Куды от их деться?

Крылов взял кожаное дорожное ведро и пошел на плеск воды.

Тихая, словно бы замершая в долгом испуге, безымянная речка медленно перекатывала по белому песку коричневые волны. Неглубокая и неширокая.

Полюбовавшись мирной картиной густого тальника, полощущего длинные зеленые пряди в реке, — так бабы, заговорившись, возят бельем по воде, — он пошел вверх по течению, внимательно оглядывая береговые обнажения.