В Пико-Мундо, затерянном в пустыне городке, где я прожил большую часть жизни, хватает призраков, и мужчин, и женщин. Здесь у нас только брат Константин, но хлопот от него не меньше, чем от всех душ мертвецов Пико-Мундо, задержавшихся на этом свете, вместе взятых.

Но с появлением вышедшего на охоту бодэча брат Константин, само собой, отошел на второй план.

Дрожа от холода, я воспользовался ключом, петли заскрипели, и следом за собакой я вошел в школу.

Два ночника разгоняли кромешную тьму в приемной. По количеству диванов и кресел она напоминала фойе отеля.

Я быстро прошагал мимо стола секретаря-регистратора, за которым в столь поздний час никто не сидел, и через вращающуюся дверь попал в коридор первого этажа, где горели только лампы аварийного освещения да красные таблички с надписью «ВЫХОД».

На первом этаже находились классные комнаты, реабилитационная клиника, лазарет, кухня и столовая. Сестры, обладающие кулинарным талантом, еще не начали готовить завтрак. Так что здесь правила тишина, и в ближайшие часы ее, похоже, никто не собирался нарушать.

По южной лестнице я поднялся на второй этаж и нашел Бу, который ждал меня на площадке второго этажа. Настроение у него оставалось мрачным. Он не вилял хвостом, не улыбался, приветствуя меня.

Два длинных и два коротких коридора образовывали прямоугольник, в стороны которого выходили двери комнат, где жили ученики. По двое в каждой.

В юго-восточном и северо-западном углах прямоугольника располагались сестринские посты, которые я увидел, когда с лестничной площадки прошел в юго-западный угол прямоугольника.

На северо-западном посту сидела монахиня и что-то читала. С такого расстояния я не мог определить, кто именно.

А кроме того, ее лицо наполовину скрывал апостольник. Монахини некоторых современных монастырей одевались как горничные отелей. В нашем сестры носили традиционные рясы и головные уборы и в таких одеяниях напоминали средневековых рыцарей в броне.

Юго-восточный пост пустовал. Дежурная монахиня то ли обходила комнаты, то ли ухаживала за кем-то из учеников.

Когда Бу двинулся направо, на юго-восток, я последовал за ним, не дав знать читающей монахине о своем присутствии. Через три шага уже не видел ее, как и она — меня.

У многих монахинь имелись дипломы медицинских сестер, но они прилагали все силы, чтобы второй этаж выглядел как уютное общежитие, а не больница. До Рождества оставалось двадцать дней, поэтому коридоры украшали гирлянды из искусственных еловых ветвей и мишуры.

Ночью свет в коридорах приглушали, так что мишура блестела лишь в нескольких местах, а в основном пряталась в тени.

На полпути между лестницей и сестринским постом Бу остановился у приоткрытой двери с номером «32» на табличке. На двух других табличках я прочитал имена учениц, которые жили в этой комнате: «АННА-МАРИЯ» и «ЮСТИНА».

Догнав Бу, я увидел, что шерсть на его загривке стоит дыбом.

Собака прошла в комнату, я же замялся из соображений приличия. Вроде бы следовало попросить монахиню сопровождать меня.

Но мне не хотелось рассказывать ей о бодэчах. Более того, не хотелось, чтобы кто-то из этих злобных призраков услышал, как я говорю о них.

Официально только один человек в аббатстве и один в монастыре знали о моем даре (если это был дар, а не проклятие). Отец Бернар, аббат, и сестра Анжела, мать-настоятельница.

Вежливость требовала, чтобы им было известно все о молодом человеке, которого пригласили пожить у них.

Чтобы заверить сестру Анжелу и отца Бернара, что я не мошенник и не дурак, Уайатт Портер, начальник полиции Пико-Мундо, города, где я родился и жил, ознакомил их с подробностями расследования некоторых убийств, когда преступников удалось найти только с моей помощью.

За меня поручился и Син Ллевеллин, католический священник из Пико-Мундо.

Преподобный Ллевеллин приходится дядей Сторми Ллевеллин, которую я любил и потерял. Которую буду любить всегда.

За семь месяцев, прожитых мною в горном аббатстве, я поделился правдой о своей жизни еще с одним человеком, братом Костяшки, монахом. Его зовут Сальваторе, но мы гораздо чаще называем его Костяшки.

Брат Костяшки не замер бы на пороге комнаты тридцать два. Он — монах действия. Решив, что бодэч представляет собой угрозу, тотчас ворвался бы в комнату. Прошел бы сквозь дверь, как это сделала собака, хотя менее грациозно и с куда большим шумом.

Я открыл дверь пошире и переступил порог.

На больничных кроватях лежали Анна-Мария — ближе к двери — и Юстина. Обе спали.

На стене над изголовьем каждой кровати висела лампа. Шнур, намотанный на оградительный поручень, позволял регулировать яркость лампы.

Десятилетняя Анна-Мария, очень маленькая для своего возраста, перевела лампу в режим ночника. Она боялась темноты.

Ее инвалидное кресло стояло у кровати. На одном штыре для руки на задней стороне спинки кресла висел теплый жакет. На втором — шерстяная шапочка. Зимними ночами Анна-Мария настаивала, чтобы эти предметы одежды были у нее под рукой.

Девочка спала, зажав верхнюю простыню в хрупких пальчиках, словно готовилась в любой момент скинуть с себя одеяло. На напряженном личике отражалась если не озабоченность, то легкая тревога.

Хотя спала девочка крепко, казалось, что она вот-вот сорвется с кровати.

Раз в неделю по собственной инициативе Анна-Мария, закрыв глаза, доезжала на своем кресле, приводимом в движение электромотором, до одного из двух лифтов. Первый находился в восточном крыле, второй — в западном.

Несмотря на ее физические ограничения и страдания, Анна-Мария была счастливым ребенком. И эти приготовления к экстренной эвакуации совершенно не соответствовали ее характеру.

Хотя девочка не говорила об этом, она словно чувствовала, что грядет ночь ужаса и вокруг воцарится враждебная тьма, сквозь которую ей придется искать путь к спасению. Возможно, она обладала даром предвидения.

Бодэч, которого я впервые увидел из окна на третьем этаже, пришел сюда, но не один. Втроем они устроились у второй кровати, молчаливые волкообразные тени.

Единственный бодэч еще не свидетельствовал о том, что некий акт насилия может произойти в обозримом будущем. Если они появлялись по двое или по трое, угроза возрастала.

По собственному опыту я знал: если их гораздо больше, до беды осталось совсем ничего. Многие и многие могут погибнуть в ближайшие дни или даже часы. Хотя три бодэча напугали меня, я порадовался тому, что их не тридцать.

Дрожа от предвкушения, бодэчи склонились над спящей Юстиной, словно внимательно ее изучали. Словно уже кормились ее энергией.

Лампа над изголовьем второй кровати тоже горела в режиме ночника, но отрегулировала ее не Юстина. Нужную яркость установила дежурная монахиня, полагая, что именно такая больше всего устроит девочку.