Ишервуд залез в нагрудный кармашек и достал чек.

– Твоя доля от продажи Вечеллио. Сто тысяч фунтов.

Габриель забрал чек и ловким движением руки положил в карман. У него были руки фокусника и свойственное фокуснику чувство ложного направления. Чек только что был на виду – чек исчез.

– А сколько ты получил?

– Я скажу тебе, но ты должен обещать, что не сообщишь этой цифры никому из стервятников, – сказал Ишервуд, обведя рукой зал «Ресторана Грина».

Габриель промолчал – Ишервуд воспринял это как клятву на крови в вечном молчании.

– Миллион.

– Долларов?

– Фунтов, милок. Фунтов.

– А кто ее купил?

– Очень хорошая галерея на американском Среднем Западе. Не сомневаюсь, ее экспонируют там со вкусом. Представляешь? Я взял ее за шестнадцать тысяч в Халле, в пыльном торговом зале, нюх подсказал мне – неизвестно почему, – что это недостающая часть алтаря из церкви Сан-Сальваторе в Венеции. И я оказался прав! Такая удача бывает лишь однажды на протяжении всей карьеры – дважды, если повезет. За здравие!

Они чокнулись – бокалом для вина на тонкой ножке и фарфоровой чайной чашкой. В этот момент к их столу, задыхаясь, подошел маленький толстяк в розовой рубашке и с такими же розовыми щеками.

– Джюли! – пропел он.

– Привет, Оливер.

– На Дьюк-стрит говорят, ты подцепил целый миллион за своего Вечеллио.

– Где, черт побери, ты это слышал?

– Тут тайн не бывает, любовь моя. Просто скажи мне: это правда или грязная баламутная ложь? – Он повернулся к Габриелю, словно только что заметил его, и протянул мясистую лапу с тисненной золотом визиткой в толстых пальцах. – Оливер Димблби, «Изящные искусства Димблби».

Габриель молча взял карточку.

– Почему бы тебе не выпить с нами, Оливер? – предложил Ишервуд.

Под столом Габриель положил ногу на палец Ишервуда и нажал.

– Не могу сейчас, любовь моя. Вон то длинноногое существо в кабинке обещало шепнуть мне нечто грязное, если я куплю ей еще один бокал шампанского.

– Возблагодарим Господа! – изрек Ишервуд сквозь стиснутые зубы.

Оливер Димблби поплыл прочь. Габриель перестал жать на ногу Ишервуда.

– Вот чего стоят твои тайны.

– Стервятники, – повторил Ишервуд. – Я сейчас стою на ногах, но стоит мне споткнуться, они снова налетят и будут ждать, когда я сдохну, чтобы обглодать мои косточки.

– Пожалуй, на этот раз тебе надо быть осторожнее с твоими деньгами.

– Боюсь, тут я безнадежен. Собственно говоря…

– О Господи!

– …я еду в Амстердам на будущей неделе, чтобы посмотреть на одну вещь. Эта центральная часть триптиха значится как создание неизвестного художника, но нюх подсказывает мне другое. Я думаю, она, возможно, родилась в мастерской Рожье ван дер Вейдена. Собственно, я, возможно, готов буду поставить на нее немало денег.

– Известно, что работы ван дер Вейдена трудно идентифицировать. Существует всего горсточка работ, которые приписывают ему, а он никогда их не подписывал и не ставил дат.

– Если это из его мастерской, на работе будут его отпечатки. И если существует на свете человек, который может их обнаружить, – это ты.

– Я буду рад посмотреть на это произведение вместе с тобой.

– Ты сейчас над чем-нибудь работаешь?

– Я только что закончил одно полотно Модильяни.

– У меня есть для тебя работа.

– Какого рода?

– Два-три дня назад мне позвонил один адвокат. Сказал, что у его клиента есть картина, которую надо почистить. Сказал, что его клиент хочет, чтобы ты взялся за эту работу, и он хорошо заплатит.

– А как фамилия клиента?

– Он не сказал.

– А что за картина?

– Он тоже не сказал.

– Так как же я буду работать?

– Будешь ездить на виллу и работать над картиной. Владелец оплачивает тебе отель и все расходы.

– А где это?

– В Цюрихе.

В зеленых глазах Габриеля мелькнуло что-то – какой-то образ, воспоминание. Ишервуд поспешно просмотрел содержимое ящиков своей ненадежной памяти. «Я когда-нибудь посылал его в Цюрих к герру Хеллеру?»

– Цюрих почему-либо представляет собой проблему?

– Нет, Цюрих – отличное место. Сколько мне заплатят?

– В два раза больше того, что я тебе только что дал… если ты поедешь немедля.

– Давай адрес.

* * *

У Габриеля не было времени вернуться в Корнуолл за своими вещами, поэтому после ленча он отправился по магазинам. На Оксфорд-стрит он купил две смены одежды и небольшую кожаную сумку. Затем он отправился на Грейт-Рассел-стрит и посетил знаменитый магазин для художников «Л. Корнелис-сен-энд-сан». Ангел с соломенными волосами по имени Пенелопа помогла ему собрать дорожную сумку с красками, кистями и растворителями. Она знала Габриеля по псевдониму, и он беззастенчиво флиртовал с ней, говоря с акцентом итальянского эмигранта. Она завернула все его покупки в бурую бумагу и перевязала веревкой. Он поцеловал ее в щеку. От ее волос пахло какао и ладаном.

Габриель слишком много знал о терроризме и мерах безопасности, чтобы путешествовать самолетом, поэтому он поехал на метро до станции Ватерлоо и там сел в поезд «Евростар», отправлявшийся во второй половине дня в Париж. На Восточном вокзале в Париже он сел в ночной поезд, отправлявшийся в Цюрих, и в девять часов утра уже шел по изящно изогнутой Банхофштрассе.

«Как пристойно Цюрих скрывает свои богатства», – подумал он. Большая часть мировых запасов золота и серебра лежала в банковских сейфах под его ногами, но тут не было уродливых башен с офисами, которые отмечали бы финансовый квартал, как не было и памятников накопительству. Лишь сдержанность, осторожность и обман. Презренная женщина, которая отворачивается, скрывая свой позор. Швейцария.

Он вышел на Парадеплац. На одной стороне площади находилась главная контора «Креди суисс», на другой – «Юнион-банк» Швейцарии. Тишину нарушила стая взлетевших голубей. Он пересек улицу.

Напротив отеля «Савой» была стоянка такси. Он сел в ожидавшую пассажиров машину, предварительно взглянув на ее регистрационный номер и запомнив его. И дал шоферу адрес виллы, постаравшись скрыть приобретенный от матери берлинский акцент.

Переезжая через реку, шофер включил радио. Диктор читал вечерние новости. Габриель с трудом понимал Züridütsch.[1]Он отключился от радио и стал думать о том, что ждало его впереди. Иные люди из мира искусства считали реставрацию скучным занятием, Габриель же воспринимал каждую работу как приключение, которое неизвестно чем кончится, как возможность пройти сквозь зеркало в другое время и место. Такое место, где его способности и трудолюбие – и ничто другое – приведут к успеху или провалу.