Пришел ее сын и положил ей на бедро три большие серые ракушки, и посетитель, сидевший рядом с ней на жестком стуле, протянул руку, взял среднюю ракушку – овальную каури с белыми губами – и стал рассматривать.

В момент, когда достигается предел, когда впереди не остается ничего, кроме тьмы, появляется и приходит на помощь нечто нереальное. Иначе все это похоже на сумасшествие: безумный человек, которого ничто не может вывести из его тревожного состояния, начинает полагаться на нечто, чего не существует в действительности, поскольку оно помогает ему и он нуждается в нем, ведь ничто реальное по-прежнему не помогает.

Ее сын на террасе бросает и бросает кирпич на пластмассовое ружье, разбивая его на острые осколки. За закрытой дверью работает телевизор. Какая-то женщина, обернутая полотенцем, с мокрыми волосами выходит на террасу и говорит мальчику неожиданно громко: «Перестань, это нехорошо». Сын замирает с кирпичом в руке, на его лице – страх. Женщина говорит: я начинала медитировать и подумала, что дом рушится. Кусочки красной пластмассы сверкают на крашеной глине вокруг его ног.

Как это происходит. Иногда мысль перетекает в сон (она строит длинную фразу, и вот она уже на Четырнадцатой улице – выкладывает черным бордюрным камнем длинный отрезок тротуара), а в голове звучит: но постой, это же неправда, это начинается сон, и она просыпается, чтобы подумать о мыслях и снах. Иногда она долго лежит, бодрствуя, и в конце концов сон нисходит на нее ласковым поглаживанием и сразу же успокаивает, расслабляя все ее тело; потом мозг замечает это и просыпается, потому что ему интересно, как это сон пришел так вдруг. Иногда мозг не перестает работать часами напролет, и она встает, чтобы приготовить себе теплое питье, а потом оказывается, что помогает вовсе не теплое питье, а тот факт, что она совершила некое действие. Иногда сон приходит легко, но почти сразу (она спала минут десять или около того) громкий или тихий, но неприятный звук будит ее, и сердце бешено колотится. Сначала возникает безотчетный гнев, потом мозг снова начинает работать.

Кашель, ее голова покоится на трех подушках, рядом на тумбочке теплый чай, в другую ночь – размокший ком салфеток «клинекс» на лбу.

Она спала рядом с сыном на пляже. Они лежали параллельно линии воды. Вода широкой пеленой накатывала на песок и отходила обратно. Люди вокруг двигались, располагались рядом, проходили мимо, шум океана был тихим, не мешал им мирно спать. Заходящее солнце освещало лицо мальчика, песчинки на его шее, муравья, бегущего по его щеке (мальчик вздрогнул, его рука разжалась, потом снова сжалась). Ее щека – в мягком сероватом песке, ее очки и шляпа – на песке.

Потом они медленно шли домой вверх по склону, а позднее отправились в тускло освещенный бар обедать (ее сын почти засыпал, склонившись над полированным деревом), и оттого, что в баре было темно, тесно и стоял шум, оглушительный шум, такой, что казалось, будто они глотают часть этого шума и этой темноты вместе с едой, она чувствовала головокружение и замешательство, когда они вышли на свет и в тишину улицы.

Она лежит в темноте, мысленно совершая какие-то трудные виражи, чтобы добраться до места, где сможет заснуть. Заснуть всегда трудно. Даже в те ночи, когда это оказывается нетрудным, она ждет, что будет трудно, и готова к этому, так что и впрямь порой становится трудно.

В ту ночь, давным-давно, ничего больше нельзя было сделать. Она лежала в комнате и плакала. Лежала на левом боку, уставившись в темное окно. Ей было лет восемь-девять или около того. Левая щека на мягкой старой наволочке, в которую вдета маленькая старая подушка, все еще хранящая запахи бывших владельцев. Рядом с ней, а может, на ней, под правой рукой, – потрепанный набивной слон с гнущимся во все стороны хоботом, усталый и задремавший. Или скорее подушка была отброшена в сторону, и слон отброшен в сторону, а она лежала на правой щеке, уставившись на свет, льющийся из-под двери и освещающий половицы в ее комнате. Она подставила руку под сквозняк, дующий по полу; в ту ночь она надеялась, что откуда-то снизойдет милость, дверь снова откроется, из коридора хлынет свет, ярко-белый, и на фоне его белизны появится черная фигура. Когда вечером мама уходит, она уходит очень далеко, пусть всего лишь по ту сторону двери, а когда она открывает дверь и входит, то направляется прямиком к ней и останавливается, высоко возвышаясь, и освещена только половина ее лица. Но сегодня девочка не смотрела на дверь, ее лицо было обращено к темному окну, и она начала безутешно плакать. На нее сердятся; она сделала что-то непоправимое, за что сегодня ей нет прощения. Никто к ней не придет, и ей не разрешается выходить. Непоправимость пугала ее. У нее было чувство, что она от этого умрет. Потом вошел он, почти по собственной воле, хотя и не настоящий – она его придумала, он пришел впервые и стоял, возвышаясь над ее правым плечом, маленький, мягкий, держащийся в тени, – нечто, явившееся, чтобы сказать ей, что все у нее будет хорошо, нечто, воплотившееся на пределе, в момент, когда впереди не оставалось уже ничего, кроме темноты.

Она думала о том, каким все это оказалось нескончаемым. Вот почему она не могла спать. Она никак не могла убедить себя, что день закончился. У нее никогда не было ощущения, что какой-то день когда-то заканчивался. Все длилось и длилось. С тем делом не только не было покончено, возможно, в свое время оно было сделано не так хорошо, как надо бы.

За окном пел пересмешник, часто, приблизительно каждую четверть минуты, меняя мелодию, словно пробовал разные части песни. Она слышала его каждую ночь, а вот соловей, который тоже пел в темноте, напоминал о себе не каждую ночь, а только время от времени.

Пересмешник пел, и фоном к его пению был шум океана, иногда ровный гул, иногда резкие всплески, когда большая волна обрушивалась на песок, – не каждую ночь, а когда бывал высокий прилив и она лежала в темноте без сна. Она думала, что если ей удастся заставить себя хоть как-то успокоиться, то она заснет, и она старалась втянуть в себя покой, словно он был каким-то потоком, и это срабатывало, хотя ненадолго. Покой, когда он начинал наполнять ее, казалось, шел из позвоночника, из его нижней части. Но он не оставался в ней, если она не удерживала его в себе, а она не могла долго его удерживать.

Тогда она спрашивала себя: откуда же взять хоть какую-нибудь помощь? И нечто, тот же неясный силуэт, к ее удивлению, возвращался и останавливался над ее правым плечом. Теперь он был не таким маленьким, не таким пухлым, не таким скромным (прошло много лет), а полным хмурой уверенности. Он не говорил этого, но весь его вид говорил за него, что все хорошо, и она хорошая, и она сделала все возможное, пусть другие так и не думают, – и что эти другие тоже где-то здесь, в доме, в комнате, что они стоят в конце коридора, выстроившись плотной шеренгой или двумя шеренгами, с горделивыми белыми и сердитыми лицами.

Он сидит, уставившись на лежащий перед ним лист бумаги. Он пытается все подытожить. Он говорит:

– Подытоживаю. Билет – 600$, потом еще – за отель, еду и так далее, всего за десять дней. Скажем, по 80$ в день, нет, больше, около 100$ в день. И любовью мы занимались, скажем, в среднем раз в день. Это по счету 100$. И каждый раз это продолжалось часа, может, два или три, таким образом, это составляет где-то от 33$ до 50$ в час. Дорого.