– Как же ты его отдаешь мне?

– Я думаю… ты достойна.

Мири уставилась на него темными глазами, потом взяла медальон. Золотой кружок лежал на худенькой ладошке, и Мири с интересом разглядывала его. Она хотела спросить, что именно изображено на медальоне, но тут где-то послышался голос дяди, который звал мальчика.

Дети выскочили из чулана. Клаусу казалось, что он попал в дурной сон. Дядя уже ждал его у двери, которую не мешкая открыла мать Мири – темноглазая и худая, она походила на дочь, только волосы прятались под головным убором да платье было другого цвета. Узкая улочка, на которую выходила парадная дверь домика Мири, выглядела размазанной и нечеткой, потому что на город опускались сумерки, да еще туман… Окрестные дома показались вдруг незнакомыми, фонарь на перекрестке притворялся луной – свет его был бледным и нечетким. Гости ушли из дома рабби навсегда. Не было никакого прощания, мужчина и мальчик спустились по двум неровным ступенькам, и Карл зашагал вперед, не оглядываясь. Дверь закрылась за ними, но все же Клаус, чуть ли не вприпрыжку следуя за широкими шагами дяди, оглядывался и видел худенькую фигурку в темном платье, которая провожала их до угла улицы, а потом растворилась в сумерках.

Наверное, дед Мири и дядя Карл рассорились из-за каких-то научных споров, думал Клаус, торопясь за дядей. Так бывает. Ах, как же он будет один, без Мири, без этих странных путаных домов, где так здорово играть в прятки, без гулкого эха, которое по-разному звучит в разных углах синагоги. Он оглянулся. Еврейский квартал тонул в сумерках. Окна домов светились дружелюбно, пахло хлебом, чесноком и неизменной рыбой. Клаус тихонько всхлипнул. Мири говорила, что медальон должен принести счастье. И, если повезет, даже желание может выполнить. Клаус опять прижал ладошкой медальон к груди, крепко зажмурился и страстно пожелал, чтобы и дальше они могли видеться с Мири. Вот если бы она была его кузиной, а не капризная Лотта, вечно боящаяся запачкать платье или растрепать волосы…

Два шага с закрытыми глазами, и нога мальчика угодила в одну из выбоин: улицы Праги, особенно в еврейском квартале, никогда не отличались ни чистотой, ни ровной поверхностью. Клаус упал, ободрал колено и ушиб руку. Карл, мгновенно вынырнув из своих мыслей, присел рядом с мальчиком на корточки. Ему стало стыдно. Он ругал себя, что шел слишком быстро и совсем позабыл о ребенке.

Он ощупал ногу и ушибленный локоть, увидел, что Клаус кусает дрожащие губы, и подхватил его на руки.

– Нет-нет, дядя, я сам дойду! Я уже не маленький!

Пришлось поставить мальчишку на землю. Тот тер колено и тихонько всхлипывал, но старался не плакать. Карл огляделся. Кажется, там, за углом, должен быть кабачок. До дома им идти пешком еще минут двадцать, пусть мальчишка посидит и передохнет. Они потихоньку добрели до кабачка и вскоре уже сидели в дымном, но теплом зале, где пахло пивом и жареными колбасками. Карл взял кружку пива, а потом решил и поужинать – заказал себе колбаски с капустой. Мальчик получил пирог с яблоками и стакан теплого сидра. Он устроился подле камина на старом половичке и невидящими глазами смотрел в огонь.

– Почему ты не хочешь мяса? – встревоженно спросил Карл. – У тебя что-нибудь болит?

– Нет. Я… я поел.

– Поел?

– Ну да. Пока вы разговаривали, мама Мири покормила нас. Рыба была вкусная.

Карл смутно припомнил худющую черноглазую девчонку, которая вечно вертелась под ногами, когда они со стариком разговаривали. Точно, рабби называл ее Мириам. И запах рыбы в доме стоял, кажется. Ну, раз мальчик не болен и не голоден – все замечательно.

Клаус плохо спал этой ночью. На Прагу опустился туман, и город, казалось, ворочается в нем, словно большое чудовище. Утром туман посерел и стал более тонким и проницаемым, но зато наполнился сыростью, которая противно липла к лицу и одежде. Карл решил, что сегодняшний день они проведут дома, и Клаус не возражал. Он получил задание и ушел к себе учить уроки. Честно сказать, сегодня мальчик, обычно весьма прилежный, был невнимателен к своим трудам. Он все смотрел в окно и пытался представить, как там Мири. Время от времени он клал ладошку на грудь, где висел медальон. Нужно быть внимательнее, чтобы дядя не заметил подмены. Взрослые такие глупые, им не понять, что они с Мири отдали друг другу самое дорогое, и важно лишь желание сделать добро, отдать частичку себя другу. Но ведь с дяди станется вспомнить о семейных реликвиях и о том, что золото не равно серебру по цене.

Клаус вспомнил, как ссорились отец и дядя Карл, когда разговор зашел о медальоне. По извечной детской привычке вертеться под ногами у взрослых Клаус оказался в комнате и стал свидетелем разговора, который не предназначался для его ушей. Услышав, что братья беседуют на повышенных тонах, он забился в угол за кресло и лежал там ничком на полу, глядя широко открытыми глазами на пляшущую в воздухе пыль и позволяя словам взрослых течь сквозь него. Не все он понял до конца, но сумел уловить немало.

Так, мальчик впервые узнал, что в Моравию[1]его семья потомственных германских аристократов переехала из-за бедности. Он-то этого не помнил – слишком был мал, а потому считал небольшой чистенький чешский городок на берегу реки Моравы родным. Клаус знал всех жителей соседних улочек, дружил и враждовал с их детьми, лазил по холмам, поднимавшимся за городом, и ни разу в жизни мальчику не пришло в голову, что он мог бы жить в другом городе и вести какую-то иную жизнь. А теперь выяснилось, что родители хотели бы остаться в Мюнхене, но жизнь в Моравии была дешевле, чем в самой Германии, и лишь в этом маленьком городке отец смог найти работу аптекаря и даже стал совладельцем лавочки. Мальчик прекрасно знал, что такое бедность: мать сама перешивала ему отцовские вещи, и только старшая сестра иногда получала новые платья – средняя и младшая донашивали за ней. Мясо они ели по выходным, и если он рвал штаны, то отец отвешивал ему затрещину, а потом долго и нудно читал мораль о том, как трудно заработать деньги и прокормить семью.

Клаус прежде не видел дядю, но знал, что Карл – старший брат папы, что он ученый и живет не так бедно, как они. Карл прислал письмо с известием о скором приезде недели две назад, и с тех пор в доме все пошло кувырком. Мать сходила с ума, пытаясь вычистить и привести в порядок их жилище. Ей хотелось хоть как-то скрыть следы бедности и недостатка средств, которые сквозили буквально отовсюду. Она чистила кастрюли и сковороды, скоблила пол в кухне, мыла окна и пыталась разорить мужа на новые занавески. Отец хмурился и ворчал. Сестры стирали и убирали с утра до вечера. Накануне приезда дяди Клауса искупали, и мать выдала ему чистую одежду, хотя была еще только среда, а не суббота. И еще она долго расчесывала его светлые локоны, а он сердился, потому что гребень царапал голову, и пытался вывернуться из ее рук…

И вот долгожданный дядя Карл приехал. Клаус разглядывал его, как некую диковинку. Карл фон Райнц был старше брата Пауля, выше его ростом, имел широкие, хоть и сутулые плечи, тонкий прямой нос и пронзительные голубые глаза. Дядя казался мальчику богачом, а кроме того, он много где побывал, и от его одежды пахло странно – травами и еще чем-то незнакомым. Он приехал в их маленький городок в гости на Рождество и теперь, поговорив с братом, пришел в ужас оттого, что мальчишка не получает должного при его происхождении образования. Отец лишь морщился и говорил, что он с трудом зарабатывает детям на одежду и пропитание, какая уж тут учеба. Клаус ходит в школу при местном монастыре. Читать и писать умеет. И раз уж Карл в кои-то веки задумался о судьбе племянника, то мог бы оплатить его учебу. Дядя некоторое время молчал, а потом сказал, что обдумает такую возможность. Отец, обрадованный, стал нахваливать Клауса. Мальчик с удивлением узнал, что все считают его сообразительным и способным, а вовсе не сорванцом и бездельником. Тем же вечером дядя подозвал его к себе, попросил прочесть отрывок из Библии, поговорил с ним по-чешски и по-немецки. И в конце концов сказал, что берет его к себе в ученики.