Рядом с кроватью, прямо напротив подушки тумбочка с кружкой. И ложка. Лучше бы не смотрел. Потому что сразу же захотелось пить и есть. Больше пить, но с этим у меня полный облом. Самому не хватает сил дотянуться. И нет рядом со мной желающих напитать измученный очнувшийся организм влагой и калориями. И сестричка как назло сегодня не показывается. Откуда-то всплыло пренеприятнейшее ощущение резиновой трубки во рту. Нет, не хочу больше такого удовольствия, буду сам стараться есть и пить.

Потом от накатившего приступа раздражения на сестричку и на беспомощного себя попытался подвигать пальцами рук, потянуться к тумбочке. Что-то начало получаться. «Пить захочешь, ещё не так раскорячишься». Откуда это всплыло? А дальше стоп. Остальные мышцы отказывались слушаться. Но уже кое-что из происходящего я начал понимать, сделал предварительные выводы. Это у меня постепенное вживление в тело происходит.

После я долго пытался хоть как-то заставить себя двигаться, шевелиться. Сначала ворочал шеей, но очень быстро устал. Наволочка на подушке из белоснежной превратилась в мятую и серую. От пота. Потел я сильно.

И язык никак не собирался повиноваться своему хозяину. Ворочался еле-еле во рту толстой распухшей сарделькой. Из горла вместо связной речи какие-то непонятные звуки раздавались. Одно хорошо, с каждой новой попыткой всё более и более громкие. Правда, после каждой такой попытки приходилось долго успокаивать дыхание. Непомерными пока для меня оказались такие усилия, лёгкие заболели.

Похоже, именно эти звуки и привлекли наконец-то чьё-то внимание в коридоре. Дверь распахнулась, и в палату заглянула сестричка в белой… В белом… Короче, в чём-то белом на голове. Не платок и не колпак, и даже не шапочка, а что-то среднее. Но красный крест на груди белого… фартука, что ли, я углядел. Больше ничего не рассмотрел, не успел, потому что сестричка быстро скрылась. Правда, дверь за собой оставила открытой. Утопала бегом куда-то вдаль по коридору, что-то удивлённо бормоча на ходу. Впрочем, я и не прислушивался к этому бормотанию, а в очередной раз прислушивался к себе. И радовался происходившим изменениям. Мой сверхчувствительный нюх куда-то быстро исчезал. Чем больше я начинал привыкать к своему телу, чем больше получал окружающей информации, чем лучше овладевал своим телом, тем быстрее пропадали аномальные способности. Вроде сверхчувствительного нюха и слуха. Я возвращался к норме.

— Вот, сами посмотрите, Викентий Иванович, видите? Говорю же, очнулся наш больной, пришёл в себя, — зачастила сестрица, замирая на пороге и вглядываясь в моё лицо, словно опасаясь, что обманулась невольно в своих уверениях.

И что? Разок глянула и довольно, можно и не смотреть. Чёрт, ну как она не понимает, что я стесняюсь своего вида, своей небритой заросшей физиономии, своего беспомощного жалкого тела? Да ещё припомнилось, как они за мной каждое утро убирали… Стыдоба-то какая!

— Голубушка, вы мне пройти-то позволите?

Девушка даже не обратила внимания на слова доктора, так и продолжала стоять на том же самом месте и восторженно смотреть. Чему радуется?

Доктор между тем сообразил, что дорогу ему никто освобождать не собирается, тяжко вздохнул и бочком, бочком протиснулся в палату. И сразу же начал надо мной издеваться, сначала оттянул веки вниз, осмотрел зачем-то глаза. Господи, мне и так тяжко, да ещё это терпеть приходится. А потом и в рот заглянул. Нажал на подбородок, и моя нижняя челюсть на грудь упала. Попросил язык показать, кое-как выполнил просьбу-требование доктора. В довершение всего пульс просчитал, ещё раз лоб потрогал и лёгкие прослушал, потом блестящей штукой туда-сюда перед глазами поводил, довольно похмыкал. Хорошо ещё, что не стал дальнейший осмотр проводить и одеяло с меня стаскивать. Смущаюсь я своего грязного тела.

Я же в свою очередь тоже во все глаза рассматривал своих первых гостей, стараясь впитать возможно больше информации, и слушал тихий разговор своих мучителей. И тихо охреневал. Я такую одёжку только в кадрах старой кинохроники видел. Причём дореволюционной, царской, которую периодически по разным историческим каналам крутили. Чёрные лакированные носки туфель выглядывают из-под длинной серой юбки, дальше ничего не понятно, потому что всё остальное скрывает белый накрахмаленный фартук с тем самым красным крестом на груди. И белая… Или белый головной убор. И маленькая круглая брошь на воротничке с красным же крестиком на белом фоне. Широкая с красным крестом и какими-то цифирками и буковками белая же повязка на рукаве. Только потом перевёл взгляд на лицо и ничего не увидел. Расплылось всё перед глазами, поехало в сторону. Слёзы выступили от перенапряжения. И почему я начал осмотр с ног?

Опустил веки, полежал немножко, дал отдохнуть глазам. Подождал, пока пропадут разноцветные пятна и резь, прищурился, убедился, что неприятные ощущения исчезли. И только потом посмотрел на доктора. И почему-то на этот раз свой осмотр начал сверху, с лица. Столкнулся с встречным заинтересованным, внимательным и изучающим взглядом, отчего-то смутился.

— Лидия Васильевна, наш пациент явно пошёл на поправку. По крайней мере, основные функции организма работают как должно.

Хорошо, что сестричка не обратила никакого внимания на эти слова, освободила наконец-то проход, обошла в свою очередь доктора и приблизилась к моей кровати. В руках откуда-то появился чистый платок, которым девушка осторожно провела по моим губам. Влага! Я судорожно попытался ухватить тряпку губами, но моя попытка не увенчалась успехом. Слабоват я для этого.

— Лидия Васильевна, дайте вы больному напиться. Пару глотков, думаю, ему можно позволить. На первый раз. И не больше!

Благодетель! Чудо, а не доктор!

Два целебных глотка живой воды растворились в организме, даже не успев докатиться до желудка. Я оторвался от созерцания этой волшебной вожделенной кружки, безжалостно уплывающей от меня в сторону, перевёл просящий и умоляющий взгляд на доктора.

— Достаточно на первый раз, посмотрим на реакцию, и если всё пройдёт хорошо, без последствий, то можно будет ещё попить, — мягко отклонил мою невысказанную просьбу врач. — Как вы себя чувствуете? Что беспокоит?

Да всё меня беспокоит. Особенно моё полнейшее невладение этим телом. Не совсем, конечно, полнейшее, в последнее время появились кое-какие незначительные успехи, но именно что незначительные. Отказывается оно мне подчиняться. Только так отвечать нельзя. Да и не могу я отвечать, к большому моему счастью.

Каким-то образом доктор понял мой невысказанный ответ, похлопал ладошкой по моей руке и успокоил:

— Очнулись, в себя пришли, и то хорошо. Организм у вас молодой, крепкий, теперь быстро пойдёте на поправку. Залежались вы у нас, голубчик, залежались.

Потом ещё что-то говорил сестричке, но я уже этого не услышал, как бы мне ни хотелось. Я банальным образом просто заснул. От усталости, похоже. И проснулся только утром, когда меня в очередной раз начала обихаживать совсем другая медсестра, не вчерашняя. Эта была покрепче и как-то поплотнее выглядела на первый взгляд, что ли. По крайней мере, мою вялую тушку лихо ворочала с боку на бок, а убедившись, что я наконец-то проснулся окончательно, просто приподняла, просунув руки мне под плечи и вздёрнула вверх, прислонила к спинке кровати, оставив сидеть в таком положении. Подушку только под спину сунула да проверила, не свалюсь ли я набок. Температуру ещё померила, но это уже с моим непосредственным участием. И снова меня бросило в смущение, загорелись щёки, где-то внизу живота заворочалось что-то горячее и приятное. Потому что лицо защекотала выбившаяся из-под накрахмаленного головного убора сестрички длинная волнистая прядка волос, а я в момент придания этому телу полусидящего положения на такой короткий, к огромному сожалению, миг ощутил прикосновение женской мягкой груди.