стали «предвестниками большевизма» в деревне, их возвращение подлило масла в огонь усиливающихся беспорядков[35]. Целый «дайджест» с мест о влиянии дезертиров на революционную обстановку привел в «Истории русской революции» Л. Д. Троцкий[36]. Началась настоящая борьба за солдата между «пораженцами» и сторонниками «войны до победного конца». В стихотворении того времени крах армии описывался следующими словами:

Подлинно настала не житье – малина,

Нонеча солдат

Позабыл, что значит слово дисциплина

Да и вспомнит вряд ль…[37]

Исследователь О. С. Поршнева напрямую связала расцвет массового дезертирства с проявлением усталости от войны. До Февральской революции дезертировали 201 381 человек, а к 1 сентября 1917 г. таковых было уже 1865 тыс.[38] По подсчетам В. В. Галина, с февраля по ноябрь 1917 г. ежемесячно бежали порядка 200 тыс., не считая случаев отказов солдат исполнять приказы, идти в бой[39]. Русский военачальник Н. Н. Головин по личному опыту считал необходимым предварять вопрос о численности дезертировавших констатацией крайне неудовлетворительной постановки дела военной статистики[40] (в Красной армии оно также не будет налажно, см. об этом ниже).

Интересно отметить появление учреждений, называемых «комиссиями для борьбы с дезертирством», еще в середине 1917 г., правда, серьезного следа своей деятельности они не оставили. В коллекции листовок Российской национальной библиотеки хранится документ, датированный 30 июля 1917 г., возвещающий о начале работы такой комиссии в Твери в соответствии с приказом по Московскому военному округу № 852. За членами комиссии закреплялось «исключительное» право проверки документов по отношению к воинской обязанности[41].

В такой огромной и сложной стране, как Россия, массовая мобилизация населения всегда была «своего рода экзаменом сразу по многим предметам, которые предстояло сдавать и правительству, и администрации, и населению»[42]. Трудность и непредсказуемость подобного испытания многократно увеличилась в годы революции и небывалой по масштабам войны.

Вопрос личностной, психологической составляющей дезертирства в исследуемый период сопряжен с рядом связанных между собой моментов. Во-первых, любая война изменяет выработанные в обычной жизни модели поведения, предъявляет повышенные требования к психическому здоровью человека. «Труды и лишения, которые несет боец в обстановке войны, вызывают естественное желание обезопасить себя», – определяющим в данном тезисе Р. А. Муклевича является эпитет «естественное», то есть природное, понятное, само собой разумеющееся желание, основанное на инстинкте самосохранения[43]. Военная служба вообще и тем более боевые действия неизбежно сопровождаются огромными психическими нагрузками. По словам выдающегося психиатра, физиолога В. М. Бехтерева, «каждая война приводит к значительному количеству душевных заболеваний»[44]. Во-вторых, войне гражданской не присущи такие понятия и ценности, как патриотизм, Отечество, вера, в их подлинном, неискаженном смысле. Исследователь Е. С. Сенявская уверена, что «ключевым для морально-психологического состояния войск в условиях войны является формирование определенных ценностных установок (любовь к Отечеству, патриотические чувства, воспитываемые еще в мирное время), представлений о справедливом характере и целях войны, убеждений в правоте и силе своей армии»[45]. Налицо неприменимость или извращение указанных понятий в условиях Гражданской войны в России. Зачастую на первый план выходил набор ценностных ориентиров, которые большевистская пропаганда объединяла термином «шкурничество». И наконец, преемство советской властью многовековой российской государственности и, соответственно, «священного права» использования жизни своих подданных («граждан») было весьма спорно, а кроме того, бегство из армейских рядов являлось испытанным способом сопротивления правящему режиму. По мнению У. Бреклинга и М. Сикоры, огромное значение имеет именно восприятие солдатами (народом) легитимности власти, отправляющей их на войну, их «субъективная готовность к эксплуатации себя»[46]. Как в дореволюционной, так и в советской традиции взгляды народа на власть, отношение к ней определялись взглядами на стратегию и тактику витализма – выживания конкретной личности и его близких в условиях, когда «в жерновах „государственной необходимости“ перемалывались целые социальные группы»[47].

Главным стимулом, который использовался советской пропагандой, которым обосновывалась война, был вовсе не «счастье будущих поколений» или раздувание «мирового пожара» во имя свободы трудящихся всех стран, а вполне «низменные» мотивы: придут белогвардейцы, отберут землю, закрепостят крестьян. Близость «призрака старого мира» подтверждалась фактами или слухами из жизни на территориях, временно занятых белыми. «Рабочие знают, что пощады им не будет, что десятки тысяч их вместе с женами и детьми будут расстреляны и вырезаны озверелыми бандами при занятии города», – гласила петроградская листовка мая 1919 г.[48] В «Сказке о дезертире, устроившемся недурненько, и о том, какая участь постигла его самого и семью шкурника» В. В. Маяковский стращал обывателя следующей картиной реставрации строя:

     …а жена его

на дворе

     у господ

          грудью

кормит

     барскую суку.

Мотивации красноармейца поддерживались старыми как мир чувствами. Один из основателей советской военной психологии П. И. Изместьев особо отмечал силу ненависти к врагу, «угрожающему родным очагам, чувство любви к отечеству, чувство долга… С другой стороны, его может двигать вперед привычка к повиновению начальникам, т. е. дисциплина, желание отличиться перед товарищами своей отвагой и мужеством, опасение прослыть трусом или же боязнь наказания при проявлении трусости, наконец, пример начальника»[49]. Каждая война по-разному отвечает на вопрос о мотивации воинов, о необходимости для них поступать «как должно». Современный российский социолог В. В. Серебрянников выделил следующие основные типы военнослужащих: «по призванию», «по долгу», «по обязанности», «профессионально работающие на обеспечение армии и войны», «пацифисты», «антивоенный человек» и др. Подавляющее большинство состава современных армий отнесено им к «воинам по обязанности»[50]. Можно с поправкой перенести характеристики данного типа на рассматриваемый период. Учитывая глубочайший общественный и личный психологический кризис того времени, точнее будет именовать данный тип «воины вынужденные». Исследователь С. А. Павлюченков привел любопытную характеристику состава Красной армии из рапорта офицера-колчаковца: «Красная армия делится на три группы: коммунисты, большевики и мобилизованные… Мобилизованные – грубая животная сила, взятая палкой. Из этой группы масса перебежчиков и сдающихся в плен. Они ободраны и босы, редко в лаптях»[51].

Для того чтобы власть могла требовать от народа поведения с учетом правовых и моральных норм, нужны собственно нормы. Если для той или иной ситуации сложившейся и признанной нормы нет, то индивид вынужден действовать по своему разумению, на основании личной оценки сложившейся обстановки, а также целей и потребностей себя и своих близких. Феномен массового дезертирства в Красной армии можно рассматривать как одну из сторон деформирования как общества, так и личности в годы «всероссийского потопа» 1917–1922 гг., как попытку устроиться в новой, постоянно меняющейся среде.

В свете этого перспективным представляется применение к данной теме социологической теории