И тут мне повезло. Первый раз за весь этот проклятый бесконечный день, перекочевавший в ночь. В подъезде стоял единственный человек на свете, которого я сейчас могла видеть без раздражения и злости. Я даже, наверное, в глубине души вспоминала о нем, как о том, кто мог бы меня спасти от самого жуткого черного ужаса этой ночи. Но я же просто вспоминала – не звонила, не звала. А он будто подслушал мысли. Стоял здесь и смотрел на меня. Теперь уже глаза в глаза.

Я подбежала к нему, обняла, прижалась лбом к его куртке и всхлипнула. Раз, другой, третий, а потом слезы полились рекой Волгой. То есть, двумя реками. Они текли, а я никак не могла ничего сказать.

Но он меня просто прижимал к себе, и больше ничего. Прижимал крепко, почти до боли. Но как мне была нужна сейчас именно эта боль! Как нужна!

А потом он все-таки сказал:

– Не говори ничего, я все знаю про твоих. В школу приходили.

Я поняла, что он опять сидел в школе допоздна. Он часто там оставался по каким-то своим делам. Вот, значит, и сегодня остался. А когда полиция пришла сначала в школу, чтобы узнать мой адрес, он все услышал и сложил два и два.

– Я думал, что ты уже дома. И пришел.

– Так я дома, – наконец выдавила из себя я. – Ты не представляешь… Не представляешь, как ты вовремя.

Я плохо помнила, как мы оказались в квартире. Кажется, он сам нашел ключ в моем кармане и сам открыл дверь.

– Мне нужно в ванную. И переодеться, – сказала я.

Он кивнул.

– А ты не уйдешь?

Я спросила, и голос задрожал. Он всегда торопился, всегда куда-то бежал, спешил, опаздывал, и у нас не было времени даже, чтоб спокойно поговорить о чем-нибудь, кроме выпускных экзаменов или контрольной по геометрии. Впрочем, иногда и о контрольной по алгебре тоже.

– Нет, – сказал он ровным голосом. – Я никуда не уйду, даже если ты просидишь в ванной до утра.

В ванной я разделась, включила душ и подумала, что вот сейчас заплачу по-настоящему. Ведь до этой минуты мне непременно кто-то мешал. То участковый, то доктор из морга, то таксист. То он – мой самый любимый человек на свете. Теперь получалось, что так. Больше мне любить было некого.

Но слезы застряли где-то далеко, и я не смогла ни заплакать, ни даже всхлипнуть по-человечески. Несколько раз судорожно хлебнула воды из-под крана, потому что горло горело и казалось, что без воды этот невидимый огонь перейдет на кожу. И я умру, не выдержав болевого шока. Хлебнула воды. Не умерла.

Полотенце показалось жестким и неприятным, но я вытиралась быстро и так, чуть-чуть, оставляя влагу везде, где она могла остаться. Вытерлась, надела махровый халат, затянула пояс на два узла. И, даже не посмотрев в зеркало, вышла.

Он сидел на кухне. Перед ним стояла большая чашка с чаем и еще одна, пустая. Не моя. Но откуда он бы знал, какая – моя?

– Это мамина, – быстро сказала я, пока слезы не прорвались, и убрала пустую чашку в сушилку. А себе достала привычную, с красно-белым цветком.

– Извини, – сказал он и показал на свою. – А эта?

– А эта для гостей. Ты не помнишь? Когда приходил, я тебе наливала в нее.

– Прости, не помню. Или помню, но на подсознательном уровне.

Я кивнула. Он прикоснулся к чашке чуть искривленными пальцами. Эти пальцы с детства оставались его болью. Нет, если не знать, ничего такого ужасного в них не было. Просто они неправильно срослись после перелома. А он всю жизнь мечтал стать музыкантом. И до травмы у него даже получалось что-то, от чего преподавательница становилась серьезной и торжественной и однажды сказала, что такие ученики у нее никогда не занимались. Он был ей наградой за сотни выслушанных гамм и еще за что-то такое, чего никто не запомнил. Но награду быстро отобрали. У преподавательницы награду, у него надежду. Школьные гопники однажды засунули ему руку под дверные петли и закрыли дверь. От боли он потерял сознание. Ненадолго, но испугались все, гопники тоже. Мелкие гопники всегда трусы. Они же поняли, что за убийство придется отвечать не по-детски. А потом оказалось, что он не умер как человек, но умер как музыкант.

– Хороший чай, – сказал он.

– Ага, – кивнула я. – Всегда завариваю свежий.

– Ангелина…

В первый раз за сегодняшний день он назвал меня по имени. Хотя, какой там день? Давно наступила ночь. Странно, что я совсем этого не чувствовала. Я как будто подвисала во времени и пространстве, но это было ни капли не похоже на обычное желание спать.

– Ангелина, – повторил он. – Я сегодня посмотрел такой фильм. Называется «Мир за дождем». Там люди, у которых в нашем мире что-то не так, могут уйти в другой.

– Умереть? – догадалась я.

Он испуганно махнул рукой:

– Нет, что ты! Вовсе нет. Просто уйти в параллельный мир. И там, может быть, стать счастливыми. Но это как повезет. Может, будет и еще хуже.

– А вернуться нельзя? Если хуже?

– Теоретически можно. Но есть один нюанс. В течение двух недель человек теряет память о прошлом мире. Она вытесняется новой памятью – о новом мире. Ну как будто он там родился и жил всю жизнь. То есть, чтобы вернуться, нужно успеть все решить за две недели.

– Ясно, – сказала я.

Мне вдруг стало тоскливо. Так тоскливо, что сердце начало биться тяжелее и медленнее, а во рту появился привкус металла. Я представила, что он – тот, кто сидит сейчас передо мной, всю жизнь будет думать только об одном. Как вернуть прежнюю гибкость пальцам. Сначала он будет об этом думать. Потом искать врачей. Потом колдунов. А потом подсядет на наркотики или сопьется. С горя.

Я прямо увидела эти картинки перед глазами как кадры из фильма. Не «Мира за дождем», другого, куда более грустного. А потом поняла, что это все-таки не картинки, это сон. Самое его начало, робкое и легко рвущееся.

– Прости, – сказала я. – Я, кажется, засыпаю.

– Я тоже, – сразу ответил он. – Покажешь, где мне лечь?

– Пойдем.

Я почему-то сразу решила, что он ляжет в другой комнате. А он встал и вдруг начал меня целовать. Это было так непривычно и так странно, что мне показалось: я опять сплю и вижу сон. Только на этот раз счастливый.

Жаль, что счастье оборвалось сразу, как я вспомнила,