Прощальные объятия, успокаивающее похлопывание по спине и обещание писать – последнее новоявленный родственник опять показал с помощью жестов, вызвали реки моих слез. Я расставалась с человеком, который точно знал, что я не Адель, и наверняка был способен показать дорогу в мой мир. По тому, как легко он ориентировался в замке, я ни минуты не сомневалась, что Конд Корви мой билет домой.

После его ухода я билась в самой настоящей истерике, которую монахини пресекли жесткой пощечиной и насильственным вливанием в рот горькой жидкости. В себя я пришла от боли в плече. Взвизгнула, нащупав повязку под рубашкой до пят. Не удержалась и скинула ее с себя. Плевать на наготу и протесты настоятельницы, я должна была видеть, что со мной сделали. Прилипшая к телу окровавленная повязка заставила застонать от страха и боли, но я отодрала ее. Шрам был ужасен. Стежки, которыми меня зашили – безобразны. Я заплакала, когда по руке потекла струйка свежей крови.

«Я никогда не вернусь домой прежней».

Много позже, когда вполне освоила местный язык, я поинтересовалась у прикрепленной ко мне монахини, а после и преданной подруги – сестры Басилии.

– Что со мной тогда произошло? В мой первый день в монастыре.

– Ты расшиблась, когда потеряла сознание, – охотно отозвалась Басилия. – Хорошо, что рубец небольшой и не виден под одеждой. Хуже было бы, если бы ты ударилась головой. Рана так сильно кровоточила, что нам пришлось шить ее.

Шок от того, что я попала в неизвестный мир, вынуждена молчать, дабы не выдать свое иноземное происхождение, и полное отсутствие знаний, смогу ли выбраться – все это вылилось в слезы и бесконечные попытки куда–то бежать. Здравый смысл оставил меня. Я рвалась домой, и монахиням потребовалось невероятное терпение, чтобы справиться с разбушевавшимся подростком. Они нашли другое решение, более простое: в меня насильно вливали снотворное, и первые несколько дней пребывания в монастыре просто стерлись из моей памяти.

Прошел год. И я сама смогла отвечать на письма, которые регулярно получала от Конда. Через них он пытался понять, как идет освоение языка и «возвращение памяти».

Монахини считали такое общение полезным. Кто как не брат напомнит о годах, проведенных вместе? Письма, смысл которых я пока постичь не могла, угадывая лишь сложный росчерк в конце текста, указывающий, что пишет их один и тот же человек, до поры до времени складывались в пачки, перевязывались лентами и уносились на хранение к настоятельнице. Лишь много позже я поняла, для чего принимались такие меры предосторожности. Но когда пришел срок, и я уже сносно читала и писала, мне вручили их вновь, и я с головой окунулась в описание чужой жизни. Не скрою, я все время пыталась отыскать между строк намек на то, что же на самом деле произошло с настоящей Адель Корви, почему Конд не побоялся назвать незнакомку сестрой, и почему живая Адель так важна для него.

Первые письма оказались просты по содержанию. Брат задавал нехитрые вопросы и тут же отвечал на них.

«Дорогая сестра, надеюсь, ты помнишь, что родилась зимним вечером Студеного года, как раз перед праздником Святого Хельгерта? Если нет, то теперь знаешь. Прими мои поздравления. Верю, что здоровье твое как всегда крепкое. Иначе и быть не может. В тот год, когда ты осчастливила мир своим появлением, снега навалило столько, что повитуха до особняка так и не добралась, и роды принимала старая нянька Мальдира. Папа, как он потом рассказывал, едва не поседел от страха, но несмотря на выверты судьбы, вы обе – ты и мама, выжили. Если посчитать, то с тех пор прошло ни много ни мало семнадцать лет».

Я подняла глаза к потолку. Выходило, что Адель была на два года старше меня, Ани Кротовой. Если на момент получения письма мне было пятнадцать, то ей как раз стукнуло семнадцать.

В другом письме находчивый Конд спешил успокоить относительно внешности сестры и степени нашей схожести. Я сильно переживала, что кто–либо, знающий Адель близко, раскроет мое самозванство.

«Ты всегда обладала чудесным цветом волос, который мама называла золотистым каштаном. В этом мы с тобой пошли в отца – мои лишь чуть темнее. Очень надеюсь, что обрушившаяся на нас беда не посеребрила их. Знаю тому кучу примеров. Но даже если подобное случилось (природа любит пошутить), не отчаивайся. Помни, мама многое тебе позволяла, хотела, чтобы ты выросла свободным от чужого мнения человеком, но единственное, что она никогда не одобрила бы – это то, что ты закрыла короткой челкой лоб. Исправь дерзкую вольность, которую ты допустила в качестве юношеского протеста, отрасти волосы так, чтобы они были одной длины. Пусть мама на небесах, но уверяю тебя, она была бы рада, если бы ты вновь вернулась к тому, что делает из тебя утонченную леди».

– Все понятно, дорогой братец, – я прервала чтение, вынося из письма несколько полезных сведений. Первое, в этом мире я сирота, и никто, кроме Конда не сможет доказать, что я не являюсь Аделью Корви. Второе, его сестрице было свойственно бунтарство и вольнодумие, он прямо намекает на это. Ну и третье, мне, как истинной леди, следует открыть лоб, а не занавешивать его прямой челкой, к которой я привыкла чуть ли не с детства.

Хорошо, что в монастыре не принято ходить простоволосой, и мало кого интересует, какой длины локоны под накидкой. Для монахинь было бы лучше, если бы я вовсе откромсала их, но я упорно твердила, что не создана для вечного служения богу. Конечно же я скрывала, что имею четкую цель: дома меня ждет бабушка. Так что для выхода в свет (а я верила, что рано или поздно он состоится), я должна быть готова предстать в подобающем для общества виде.

В следующем письме Конд погасил мои сомнения по поводу несхожести черт с настоящей Аделью.

«Какой бы ты ни была хорошенькой в детстве, с возрастом мы все меняемся, и может так случиться, что люди, прежде знакомые с тобой, перестанут тебя узнавать. Самое главное, чтобы ни произошло (вдруг у тебя вытянется нос, сделаются шире скулы или густо покроется веснушками лицо), тебя всегда можно будет узнать по зеленым глазам и кроткому взору».

Фух! Не могу сказать, что взор мой кроток, но глаза точно зеленые. Выходит, единственного совпадения было вполне достаточно, чтобы Конд без боязни назвал меня родной сестрой.

«Я всего лишь на два года младше тебя, но теперь, когда рядом с нами нет отца, я чувствую себя ответственным за судьбу любимой сестры. Уверяю, что не позволю выдать тебя замуж без моего согласия, какими бы достоинствами не обладал жених».

Выходит, на момент нашей встречи Конду должно было исполниться пятнадцать, и в реальности мы с ним одного возраста. Но сколько же разумного и даже мудрого в его письмах! Ничего лишнего, только то, на что следует обратить внимание.

Но отчего вдруг он упомянул возможное замужество? Неужели тому есть предпосылки? Мне стоит начинать волноваться? А может, это намек, что мне ни в коем случае не следует соглашаться на уговоры монахинь и не оставаться в монастыре, так как меня ждет светская жизнь?

«Не позволю выдать замуж без моего согласия». А что, могут? Или когда–нибудь он сам подберет мне мужа, чтобы решить некие политические или материальные проблемы семьи Корви? Ой, а вдруг его предупреждение связано с приходом того напыщенного индюка, случившееся где–то через пару месяцев после моего заселения в монастырь?