– Знаешь-знаешь!

– Убью! – страшно взревел бас.

– Не убьешь… – ехидно возразил тонкоголосый незнакомец.

– Почему-у?!

– Сам знаешь!

– Не знаю!

– Знаешь-знаешь…

– Коробится! – шепотом подтвердила Татьяна, три раза стукнула в дверь и отпрянула.

Голоса в номере затихли, потом послышался скрежет отпираемого замка, и две руки, принадлежавшие, похоже, разным людям (на каждой были часы) быстро утащили поднос в комнату – а едва приоткрытая дверь захлопнулась.

– Сосиски мои! – объявил тенорок.

– Почему-у? – возмутился бас.

– Сам знаешь!

– Не знаю!

– Знаешь-знаешь!

Официантка загадочно сверкнула золотым зубом и ушла, качая бедрами, настолько мощными, что без покрова их даже трудно было себе вообразить.

Возле своего номера писатель увидел Бездынько. Лицо комсомольского старика набрякло той особой обидой, какая бывает лишь у поэтов, которым не с кем поделиться новым сочинением. Понимая, что в таком возрасте задетое авторское самолюбие опасно для здоровья, Андрей Львович кивнул, разрешая. Ветеран цезуры расцвел, затрепетал, обида сменилась восторгом – и он прочел, рубя воздух сухоньким кулачком:

От страны достанутся

останки нам,

Если заморочат Русь

Останкиным!

так скорей,

в борьбе

отвагу выковав,

Свергнем произвол

ибрагимбыковых!

Гневно крикнем

клике абрамовичей:

«Взад давай

народное

добро мечи!»

И потупился, ожидая оценки. Кокотов помедлил, поморщил лоб, пожевал губами, даже чуть нахмурился, как это делали в свое время его суровые литературные учителя, и наконец, после долгой паузы, словно нехотя произнес:

– А вы знаете, неплохо! Остро, чеканно…

– Вы не поверите, но даже Коля Асеев завидовал моим составным рифмам! Говорил: «Жаль, Володька застрелился – вот бы порадовался!»

– Поверю, – ответил писатель, вставляя ключ в замок. – Но про «клику абрамовичей» я бы не стал…

– Вы считаете? – огорчился Бездынько. – А Жукову понравилось бы!

– Вот ему и почитайте!

– Он теперь коробится…

– Подождите, пока перекоробится! – буркнул Андрей Львович, скрываясь от назойливого пенсионера за дверью.

– Когда перекоробится – поздно будет… – донесся вздох поэта.

Зайдя в комнату, писатель не успел порадоваться избавлению от Бездынько, как вдруг ощутил себя брошенным и никому не нужным. После трех дней, проведенных в обществе Жарынина, который повелевал Кокотовым, будто сержант-садист интеллигентным новобранцем, жизнь показалась автору «Полыньи счастья» унылой и бессмысленной. А исчезновение многообещавшей Натальи Павловны дополнило одиночество терпкой сердечной обидой.

Он поскитался по комнате, отвязал, встав на мыски, от люстры клочок серебряной новогодней канители и зачем-то вставил его в фарфоровый носик дулевского чайника. Потом, открыв трескучую дверь, Андрей Львович вышел в лоджию, подышал, оторвал от рябиновой кисти рыжую ягодку и задумчиво сжевал. Вяжущая горечь во рту, совпав с горечью душевной, нежданно утешила его, перейдя в некую гармоничную тоску.

Да и сам расстилающийся внизу осенний пейзаж настраивал на тихое, жизнеутверждающее уныние. Было пасмурно. Далеко-далеко, почти на горизонте, блеклой дневной свечкой маячила монастырская колоколенка. Три пруда, уходившие уступами вдаль, напоминали цветом свинчатки, которые мальчик Кокотов тайком от матери выплавлял на кухонной конфорке в баночке из-под гуталина. За прудами, почти у ограды, виднелся белый купол дальней беседки – туда еще соавторы в своих творческих прогулках не забредали. Сверху было видно, как территорию «Ипокренина» огибает узкая серая дорога: нырнув под арку и раздвинув желто-зеленый лес на пробор, она устремляется к Ярославскому шоссе, невидимому отсюда.

Сплюнув через перила горькую слюну, писатель вернулся в комнату и решил кому-нибудь позвонить, однако в трубке шуршала знакомая тишина: народный артист с кем-то разговаривал. Тогда Андрей Львович достал мобильный, выключенный для экономии аккумулятора, вернул аппарат к жизни и обнаружил на дисплее крошечный конвертик. Открыл:

Кокотов, какого черта вы недоступны? Я уехал разбираться на телевидение. Вернусь вечером, а вы не бездельничайте и запишите все, что мы с вами вчера придумали. Только коротко, не больше пяти страниц. Это называется синопсис. Приеду – проверю! Жарынин.

Несмотря на хамский тон эсэмэски, писатель вдруг ожил, почувствовал себя увереннее, даже ощутил в душе некоторое умиление. Нечто подобное он испытывал в лучшие брачные годы, вступая с Вероникой в бодрящую перебранку из-за обиходного пустяка и прекрасно зная, что все закончится бурным взаимным прощением, от которого случаются дети. Но у них дети так и не случились, иначе Вероника никогда бы не ускакала к неведомому хозяину джипа с темными стеклами. Сначала колебался сам автор «Заблудившихся в алькове», дожидаясь больших гонораров для обеспечения изобильного младенчества, она же всячески высмеивала его осторожность, которую называла «политикой полового изоляционизма». А потом, когда он, отчаявшись разбогатеть, все-таки решился, – передумала жена, наверное, подыскивая для своего ребенка другого, состоятельного отца.

Именно тогда в их жизни появилась Ольга, та самая однокурсница, что на свадьбе дала пощечину Меделянскому. Она развелась во второй раз и зачастила к подруге, водила ее с собой на вернисажи, даже потащила за свой счет на море. Вместе они, кажется, и ловили мужиков «на зародыша»! Во всяком случае, на суд Вероника явилась в широком балахонистом платье, хотя до этого всегда предпочитала фасоны, подчеркивающие ее тонкую талию. Кстати, именно после развода автора «Преданных объятий» впервые посетила мысль о том, что ведь у него уже есть дочь от первого брака, и если очень захотеть, – можно ее разыскать. Но зачем?

Размышляя об этом, Кокотов стал готовиться к литературному подвигу. Он извлек из нижнего яруса серванта старый электрический самовар, чьи заизвестковавшиеся внутренности напоминали сталактитовую пещеру, налил в него воды и воткнул штепсель в розетку, висевшую на проводах. Самовар закряхтел, а писатель полез в чемодан за «Улыбкой мудрой обезьяны» – так назывался зеленый улунский чай, который он покупал в магазинчике «Путь Дао» на Арбате.

Скорее всего, эти зазывные «бренды», вроде «Счастливого вздоха невесты», «Любимого жасмина императора» и «Улыбки мудрой обезьяны», сочиняли не китайцы, а наши прохиндеи, завозя в Россию тюки безымянного чайного листа и хорошо зарабатывая на традиционном почтении европейцев к витиеватой мистике Востока. В первый раз Кокотов купил «Обезьяну» случайно, заслушавшись молодого продавца – по виду подрабатывающего студента. Тот разыграл перед ним целую китайскую церемонию: заваривал в крошечном глиняном чайничке разные сорта, объяснял, из какой провинции какой привезен, от чего помогает и чему способствует, давал попробовать и трепетно наблюдал, как вкусовые ощущения отражаются на физиономии клиента.