Следом за гренадерами наступила очередь уланских и кирасирских дивизий на Украине. И в эпоху своего расцвета под началом Алексея Андреевича Аракчеева находилась целая армия, четверть миллиона солдат. Неповиновение каралось жесточайшим образом.

Особенно отличился на этом поприще Клейнмихель. Став начальником штаба военных поселений, он создал огромное потогонное предприятие с бесплатной рабочей силой…

…Наконец, в первом дивизионе достаточно рыл начищено. Доходит очередь и до второго дивизиона.

— Кто командир?! — тотчас разражается криком молодой генерал.

— Барон Ломоносов! — отвечает бравый майор.

— Ах, Ломоносов? Академик, твою мать! Ты что, помело архангельское, б…дь?! Почему у тебя, е… твою мать, ряды не выравнены как следует?! Ты как службу ведешь?! — Проверяющий сильно завелся. И вдруг — раздается неожиданный ответ:

— Ра-азрешите спросить, господин генерал-майор? Вас, видно, мало по морде били? — Богатырски сложенный офицер свирепо раздул ноздри, пристально глядя в глаза своему сановному ровеснику. У майора на груди ордена Св. Георгия и Св. Анны за храбрость. У генерала тоже есть ордена. Ему сделало карьеру адъютантство у Аракчеева с 1812 года (по отцовской протекции) и неукоснительное выполнение самых жестоких приказов по военным поселениям. Его ордена — награда за абсолютную исполнительность.

Над рядами застыла мертвая тишина. Клейнмихель, округлив глаза, с ужасом смотрит на человека, давшего ему отпор. Затем он, точно опомнившись, поворачивает коня и скачет прочь, к штабу полка.

— Поехал донос писать! — комментирует отчаянный майор.

— Не сносить тебе головы, Ломоносов! — говорит полковой командир, седоусый полковник Тарасов. Он скачет следом за петербургским гостем, урезонивать его невероятный гнев.

Смотр окончен. Объявлена команда «Всем вольно!». Через некоторое время поступает приказ командира полка распустить эскадроны по квартирам.

Эскадроны с песней разъезжаются по отведенным им деревням. Спустя несколько часов Ломоносов сидит у себя на квартире с несколькими офицерами, среди которых три эскадронных командира, начальник штаба полка, квартирмейстер и командир первого дивизиона, смуглолицый хохол Дегтяренко.

— Конец твоей службе, Петя, — говорит он своему горячему товарищу, с наслаждением потягивая чубук турецкой трубки, доставшейся ему от отца.

— И что, подам в отставку! — отвечает Петр Ломоносов. — Все равно полк выведут в поселение. А в поселенных войсках я служить не намерен! Мужичков во фрунт гонять в самую страду. Упаси Господь!

— А почему же ты так уверен, что посадят нас на землю?

— А потому, что кирасиры только против тяжелой кавалерии и нужны! В Европе мы как будто воевать пока не собираемся. А у турок, с которыми, судя по всему, не сегодня завтра сцепимся, тяжелой кавалерии нет! Вот и выходит, что наши полки — государству обуза.

— Ну и куда же ты выйдешь? Земли у тебя нет. Крючком приказным заделаешься?

— Ан, нет. На турок вот-вот грянем, вступлю в действующую армию. А полк, по всей вероятности, оставят на квартирах. Так что, в любом случае мне с вами надобно прощаться.

— Ну-ну, как зазнался, карбонарий! — Русый начальник штаба, из полтавских помещиков, прищурился. — Тебе из истории надобно вывернуться. Бери-ка ты отпуск, по семейной необходимости, — полковой, думаю, не откажет, — да подавай прошение об отставке государю. И пока ты гуляешь, абшид тебе и выйдет — авось генерал не достанет тебя.

— Дельное предложение!

Ломоносов поступил согласно совету. Однако Клейнмихель оказался проворнее, скоро доставив свою кляузу государю.

…Красивое, но холодное лицо Александра Первого омрачилось думой, когда он пробежал глазами поданную бумагу.

— Что полагаете предпринять по сему поводу? — спросил он дежурного генерала, через которого прошел рапорт.

— Надобно майора для острастки в крепость на годик, ваше величество, — ответил генерал, наклоняя голову.

— Это не тот Ломоносов, что банником от французов отбивался, а потом повел кавалерию в атаку на Морана? — Государь слегка скривился — он не любил вспоминать героев двенадцатого года и вообще ту кампанию, на которой он не был полководцем. Но память у него была хорошая.

— Тот самый.

— Какой отзыв дает командир полка?

— Полковник Василий Тарасов дает благоприятный отзыв, — слегка кривится генерал.

— Надо бы посадить, да не мне человека с такой фамилией в крепость сажать, — глубокомысленно заметил император. Он взял перо и подписал другую бумагу, лежавшую на столе, — прошение об отставке.

Прошло несколько дней после отставки. Петр Ломоносов сидел в кресле в комнате небольшого помещичьего дома, верстах в десяти от уездного города Харьковской губернии, в котором располагался штаб Глуховского кирасирского полка. Дом принадлежал Николаю Васильевичу Жукову, помещику, род которого происходил из полковой старшины реестровых казаков времен царя Алексея Михайловича.

Во время оно один из предков Жукова прогулялся в Сибирь за участие в предприятии Ивана Хмельницкого и старого запорожского гетмана Ивана Сирко по обратному присоединению Левобережной Украины к польской короне. Впрочем, появление на Правобережье «незалежного» гетмана Дорошенко, который первым делом вызвал на Украину турецкую армию, отрезвило многие головы. Сам же Сирко первый пошел сражаться против турок. С тех пор утекло много времени, и в отличие от многих панов Правобережья, решившихся присягать Наполеону, Николай Жуков сражался на Бородинском поле под русским знаменем.

Но собственно хозяин дома не так интересовал Петра, как его дочь, двадцатилетняя Марья Николаевна Жукова. Это была красивая кареглазая девушка с роскошной темной косой, — что-то было в ней от женщины Востока, — вероятно, и вправду ее прадед увел дочку горского князя. Она была живая как ртуть, решительная и в то же время мягкая, и ее мягкий южнорусский говор просто пленил русоволосого богатыря. Сейчас эта девушка сидела на стуле рядом с креслом гостя.

— Скажите, майор, а страшно ли вам было на том кургане, о котором вы давече рассказывали? — спрашивала она, беря его громадную лапу своими чудно тонкими женскими пальчиками.

— Жаль я не гусар, гусары отменные рассказчики, и из их рассказов ясно становится любому, что Бонапарта победили главным образом гусары. Что мне сказать? Ваш батюшка был там. Но на кургане его быть не могло — все пали, я один стоял, не помню как, главным образом благодаря судьбе и большой физической силе. Я схватил разбитую пушку… Ну маленькую такую, и отбивался ей от примерно батальона французских гренадеров. Они, не будь дураки, подкатили фальконетик, забили картечь, и быть бы мне дырявым, как матушкин дуршлаг, ежели бы не судьба!

Как сонм белых ангелов слетели ко мне гвардейские кирасиры, изрубили в капусту всех французов.