Образ жизни великого князя начал меняться на глазах после его второй женитьбы (1472) на Софье Палеолог. «Цареградская царевна» (ее отец был братом последнего византийского императора Константина XI и деспотом одной из греческих провинций) в раннем детстве имела перед глазами образцы пышного и насыщенного символикой византийского церемониала, дополнявшиеся сценами жизни двора римского папы, где она выросла. В России Софья Фоминична, жившая воспоминаниями о былом величии, получила право принимать иностранных послов, имела свой штат придворных, приехавших вместе с ней из Италии. С ее появлением в Москве оформляется государственная символика и начинает быстрыми темпами развиваться внешняя сторона государева чина — продуманное и расписанное до мельчайших деталей ритуальное поведение, призванное демонстрировать значимость власти великого князя и каждого действа при его дворе как частицы иерархического мироустройства.

Сын Ивана III и Софьи Палеолог Василий III (1505–1533) внес свою лепту в наполнение государева чина глубоким внутренним содержанием. При нем складывается концепция «Москва — третий Рим», придавшая новый статус московскому правителю, создается «Сказание о князьях Владимирских», представляющее род Рюриковичей потомками Пруса, родственника римского императора Августа, и подчеркивающее «богоизбранность» русского государя. Ко второй половине XVI века существовал уже полный набор государственных регалий: скипетр, держава («царского чина яблоко»), коронационная шапка Мономаха, бармы-оплечье, золотой наперсный крест.

Первый титулованный царь (1547) Иван IV, как известно, уже настолько усвоил представление о безграничности власти государева чина, возложенного на него самим Богом, что считал себя его прямым наместником на земле.

Со смертью его сына Федора (1598) пресеклась династия Рюриковичей и на престоле оказались «самовластцы» (их в публицистике Смутного времени противопоставляли законным наследственным правителям — «самодержцам»), а затем и самозванцы. Кстати, Василия Шуйского современники называли «самоизбранным» царем. Чем сомнительнее было право монарха на российский престол, тем пышнее становился придворный церемониал, роскошнее пиры, масштабнее царские выходы, крупнее вклады в монастыри и церковные святыни и т. п. К примеру, Борис Годунов потрясал воображение иностранных дипломатов и числом сопровождавших его карету конных и пеших бояр, дворян и стрельцов, и богатством их одежд. Прославились и пиры первого избранного царя. Так, однажды в Серпухове пиршество длилось шесть недель, при этом число его участников достигало десяти тысяч. Столовое серебро того времени представляло собой огромные бочки, блюда, вазы и т. п. По свидетельству иностранцев, серебряные тазы поднимали за ручки четыре человека, а вазы, из которых чашами черпали мед, были рассчитаны на 300 персон.

Особенно старался Годунов произвести впечатление на датского принца Иоанна, которого метил в женихи своей дочери Ксении. На царском приеме не только выносили еду на серебряных и золотых блюдах, но горы подносов, чаш, кубков и других золотых предметов были выставлены на особом столе подле столовой, причем иностранцы отметили не только обилие драгоценного металла, но и красоту форм и тонкость работы. Чтобы поразить потенциального жениха, Борис продемонстрировал ему свой трон из чистого золота, рядом с которым стоял серебряный столик с позолотой, покрытый скатертью из золотых и серебряных нитей. Годунов любил также удивлять гостей невиданными по щедрости подарками, в особенности дорогими заморскими тканями — бархатом, парчой, камчатным (узорчатым) шелком.

Первый самозванец на русском престоле — Григорий Отрепьев, выдававший себя за сына Ивана Грозного Дмитрия, — по примеру Годунова отстроил себе великолепный дворец в Кремле и не скупился на роскошные пиры и другие царские потехи. Осталось описание дотоле невиданного сооружения — крепости на колесах, в небольших окнах которой, имевших вид чертовых голов, были поставлены маленькие орудия. По утверждению голландца Исаака Массы, «москвитяне назвали эту крепость адским чудовищем, и после смерти Дмитрия, которого они называли чародеем, говорили, что он на время запер там черта, впоследствии сожженного вместе с этой крепостью и с трупом Самозванца». Лжедмитрий I (1605–1606) допустил целый ряд ошибок, разрушив традиционный русский государев чин: выстраивал свою повседневную жизнь по польскому и западноевропейскому образцам, позволял себе прогуливаться по Москве без должной пышности, не спал после обеда, как было положено у русских, не носил царского платья с подобающим величием и т. п.

Падение авторитета царской власти продолжилось и в правление Василия Шуйского (1606–1610), и тем более при «избрании» на российский престол польского королевича Владислава… Казалось, вместе с умалением государева чина погибнет и вся Россия. Именно поэтому в 1612 году после освобождения Москвы от польских войск и встал со всей остротой вопрос о возрождении высокого статуса. Его носителем должен был стать незапятнанный грязью Смуты, а потому, конечно, молодой человек, способный стать символом возрождающейся страны, каковым и виделся тогда всему народу Михаил Романов.

Первый государь из новой династии, будучи не «прирожденным» царем, а избранным Земским собором в 1613 году, должен был проявить определенное мужество, принимая управление разоренной и полностью вышедшей из повиновения страной. Неудивительно, что шестнадцатилетний избранник долго не соглашался взвалить на свои плечи столь тяжкую ношу и пролил много слез, а позднее пытался переложить груз ответственности на боярское правительство, на мать, старицу Марфу, а затем и на отца, патриарха Филарета.

Исследователи правления Михаила Федоровича (В. Н. Татищев, В. О. Ключевский, С. В. Бахрушин и др.) в основном склонялись к выводу, что отголоски тяжелых детства и юности наложили отпечаток на его личность. Современники характеризовали его как тихого и кроткого человека, во всём походившего на Федора Ивановича, его двоюродного дядю по матери: «Сей убо благочестия рачитель присно восхваляемый благоверный и христолюбивый царь и великий князь Михаил Федорович, всеа Русии самодержец, бысть благоверен, зело кроток же и милостив»; «Не точию убо в телесных добротах сияше, но и душу мужествену являя и благодатми светящуюся отвсюду, бе бо всеми добрыми делы украшая себе, постом и молитвою, правдою и целомудрием, чистотою и смиренномудрием, правдосудием и благоговеинством присно украшая себе, лести же и лукавства и всякого зла отнюдь всяк ненавистен бысть… и не храня вражды всякия, ниже злобе или гневу в сердце своем место даяше, ко всем бысть всегда тих и кроток». То, что Россия не погибла после Смуты, а выправилась и поднялась, современники (голландский купец Исаак Масса, подьячий Григорий Котошихин и др.) считали заслугой не царя, а боярского правительства. Большинство историков также считают, что царь мало занимался государственными делами, а все ответственные решения принимал Земский собор, практически постоянно действовавший при правительстве вплоть до 1619 года. Но некоторые их коллеги пытаются защитить царя от этих обвинений. Л. Е. Морозова (Михаил Федорович // Вопросы истории. 1992. № 1) утверждает, что выбор пал на Михаила Романова не потому, что бояре решили, будто он «молод, разумом не дошел и нам будет поваден»: «Если бы дело обстояло именно так, то боярам совсем не нужно было бы выбирать царя, поскольку в период “семибоярщины” власть и так была в их руках. Правда, стране это правление принесло только новые бедствия и страдания. Очевидно, что для спасения государства требовался не временщик “на час”, а защитник “сирых и обездоленных”, щедрый покровитель, справедливый судья для своих “чад”. Такого человека видели тогда в Михаиле Романове и не ошиблись». На наш взгляд, в 1613 году выбирали не самого Михаила Федоровича, а прославленный и многострадальный род Романовых, в основном на формальном основании родственной связи с Рюриковичами через первую жену царя Ивана Грозного и мать Федора Ивановича Анастасию Романовну.